В Малом дворце тянулась нескончаемая анфилада зал, украшенных изразцовыми печами, лепниной и мозаикой. Шаги звучно раздавались по фигурному паркету. Огромные, в золочёных рамах зеркала повторяли пространство. Он мельком взглянул на своё отражение. Уверенность покидала его: он выглядел тщедушным в этом древнем жилище царей... Навстречу часто попадались военные — и все с пышными погонами с золотистой канителью.

В одной из зал поджидал широкогрудый генерал с короткой шеей, с путаной шевелюрой — начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич.

   — Ваше превосходительство, — сказал Потапов, — вот господин Пушкин по вашему приказанию...

Дибич с высоты своего роста тоже с выражением любопытства, но и сомнения посмотрел на опального знаменитого поэта.

   — Должно быть, устали с дороги? — И он старался быть любезным. — Его императорское величество желают видеть вас незамедлительно... — Он слегка развёл руками, показывая бессилие всякого перед императорской волей.

Пушкин зашагал рядом с Дибичем. Теперь в зеркалах его фигура выглядела особенно щуплой возле массивной фигуры высокопоставленного генерала.

Навстречу попадались не только военные, толпа придворных делалась всё гуще.

   — Александр Христофорович, — обратился Дибич к высокому, худощавому, с бравой щёточкой усов генералу, затянутому в голубой мундир со стоячим воротником и с множеством орденов, — вот он, Пушкин...

Бенкендорф скользнул взглядом, лишённым любопытства, но кивнул головой: дескать, идёт всё как должно.

В комнате, смежной с императорским кабинетом, военные и штатские стояли или расхаживали, но никто не сидел, и голоса звучали приглушённо, настороженно. Дибича приветствовали, Пушкина будто не заметили.

Начальник Главного штаба почти на цыпочках подошёл к камердинеру в красном кафтане с орлами, в белых чулках и чёрных лакированных туфлях и что-то осторожно шепнул ему. Камердинер отправился доложить.

Время потянулось немыслимо медленно. Дверь бесшумно открылась.

   — Идите, — торопливо сказал Дибич и даже подтолкнул Пушкина.

Пушкин шагнул, остановился у порога и отвесил поклон.

У стола неподалёку от окна стоял молодой государь. Он действительно выглядел моложаво и держался очень прямо, выпятив грудь. Мундир Измайловского полка подчёркивал стройность фигуры, голубая Андреевская лента тянулась через плечо. Лицо у государя было удлинённое, с правильными чертами, с маленьким ртом и крепким подбородком; узкие бачки лишь наметились. Но строгость, властность, гневливость будто запечатлелись яркими красками. Выражение лица не сулило ничего хорошего.

И вдруг царь приветливо улыбнулся и сказал твёрдо, звучно, но почти ласково:

   — Здравствуй, Пушкин...

И улыбка, и голос сразу дошли до сердца, чтобы раствориться горячей надеждой в крови.

Пушкин поклонился.

Только недавно, допрашивая бунтовщиков, Николай проявил себя умелым лицедеем: с одними был грозен, с другими милостив, с третьими вкрадчив, с четвёртыми резок... И эта игра с теми, чья судьба целиком зависела от его воли, была приятна ему.

Теперь он ждал эффекта от проявления милости.

Пушкин кланялся и бормотал приличествующие слова.

Николай жестом приказал приблизиться.

Мебель в кабинете была обита зелёным атласом, а на стене со старинными росписями висел портрет покойного императора.

Пушкин ощутил тяжёлый взгляд холодных глаз. Взгляд этот скользил по его усталому с дорога лицу, пропылённой дорожной одежде. И снова милостивая улыбка растянула губы царя.

   — Ну что, Пушкин, ты рад Москве?

   — Ваше величество... Я родился в Москве.

В тишине паузы слова его обретали или не обретали смысл и вес.

Николай искал ключ к человеку, чьё имя каким-то волшебством воздействовало на взбудораженные умы российского общества. Увы, новое царствование началось несчастливо, и конечно же следовало вернуть из ссылки того, кто сделался кумиром, показав, что он, Николай, царь не только грозный, но и милостивый. Однако прежде всего поэта нужно было оглушить, поразить и по возможности привязать к себе.

   — Брат мой, покойный император, — сказал Николай, — сослал тебя на жительство в деревню. Я мог бы посчитать это наказание слишком строгим. Был бы ты рад?

   — Ваше величество! — Пушкин прижал руку к груди. — Два года я прожил в деревне безвыездно. Могу ли... не быть преисполненным благодарности, если...

   — Да, я решил вызвать тебя! — вдруг вскричал Николай. — И теперь ты разговариваешь со своим государем! — На лице его появилось властное, непримиримое выражение. — Но разве не мог ты теперь предстать перед Верховным уголовным судом? И тогда тебя осудили бы по многим пунктам!

   — Государь. — Пушкин прижимал руки к груди, — к бунту я не причастен — правительство могло убедиться. Виноват же я разве в нескольких строках в частном письме к приятелю, в которых несколько вольно отозвался о религии... И в этом я раскаиваюсь.

Николай сделал резкий жест рукой.

   — Верховный уголовный суд признал бы тебя виновным по иным пунктам!

   — Государь...

   — Под твоим именем ходит множество возмутительных сочинений!

   — Но я их не писал, ваше величество... Я давно отстал от либерального бреда. Теперь мои труды вполне в хорошем духе, они все подцензурные, а не карманные...

   — Слово дворянина?

Вот на чём решил сыграть Николай: на той совершенной откровенности, на мужественной правдивости, на чувстве чести, которые должны связывать дворян с их сюзереном. Это выглядело бы по-средневековому романтично и должно было отвечать натуре Пушкина.

   — Слово дворянина! — воскликнул Пушкин.

Николай принялся расхаживать по кабинету.

   — Эти бунтовщики, безумно поднявшиеся против российских государственных порядков, против законного своего государя, знали ли они сами, чего хотят? Без установившегося образования, с сумбуром в голове, с путаными идеями, они дерзнули противопоставить себя власти. Знал ли ты кого-либо из них?

Пушкин побледнел.

   — Я знал главнейших, — сказал он тихо.

Николай кивнул головой. Вот так и нужно разговаривать: как дворянин со своим сюзереном — с мужественной откровенностью.

   — Но умысел сего бунта не в свойствах, не во нравах русских! — продолжал Николай. — Не от дерзностных мечтаний, всегда разрушительных, но от постепенных действий правительства усовершенствуются отечественные установления... — Он остановился перед Пушкиным, глядя на него своим тяжёлым, леденящим взглядом. — Твои друзья мне писали из крепости о нуждах России. Но разве не о том же думаю и я? Вот они каются в своём вольно-дерзко-безумнодумстве. Но нет, в мыслях они во многом правы. А не правы они в действиях, нарушив законный, освящённый веками порядок. Ты согласен?

   — Ваше величество, сама жизнь показала, что они ошибались.

   — Твой друг Александр Бестужев написал мне из крепости, что небо даровало России в моём лице другого Петра Великого.

   — Как бы хорошо! — воскликнул Пушкин.

Николай снова заходил по кабинету.

   — В России недостаток законов! — Он обращался к Пушкину, будто делился с ним заветными своими мыслями. — И я должен искать славы законодателя. Да, имя Николая должно стать выше имён Ярослава и мудрого царя Алексея Михайловича, стать в потомстве наравне с именами Юстиниана, Феодосия[236] и Наполеона. Но мне нужны люди! Мне нужна помощь, мне нужны советники!

Он обращался к Пушкину, будто именно от него ждал помощи и советов, и сказал как бы между прочим:

   — Я дарую тебе свободу, забвение прошлого.

Тяжёлая гора свалилась с плеч. Пушкин испытал радостное волнение.

   — Государь, я всегда отличал монархию от деспотии!..

   — В России самодержавие — незыблемый государственный принцип, а вся зараза эта занесена к нам извне. И на что же могли надеяться бунтовщики? — Теперь в голосе молодого властителя зазвучало презрение. — У кого же рассчитывали они найти поддержку? Политические изменения, которые эти невежды и сумасброды заимствовали у Европы, в России не сообразуются ни с духом народа, ни с общим мнением, ни с самой силой вещей...