Литмир - Электронная Библиотека
A
A

   — Почитай мне ещё что-нибудь своё, — попросил Пущин.

   — Изволь. Я тут занялся «Записками» — нечто вроде биографических заметок, которые нужно объединить. Тебе может быть интересно!

И Пушкин достал тетрадь.

   — Вот я пишу: выйдя из лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике, и прочее, но всё это нравилось мне недолго, и прочее... — Он прервал себя. — Дальше я пишу о своём двоюродном дяде, арапе, он и сейчас здесь, в соседнем Петровском. Прочитать тебе? Изволь. «Я навестил его, он потребовал водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести...» — И опять прервал себя. — Недавно я его навестил. Дальше воспоминания о петербургской жизни, о сходках в доме Никиты Муравьёва, об «Арзамасе», о собраниях «Зелёной лампы»...

Время текло незаметно. Они давно уже беседовали при зажжённых свечах. Пробежал денёк!

   — Ну, мне пора! — Пущин, склонив голову, посмотрел на Пушкина ясными глазами. Но в глазах угадывалась грусть.

У Пушкина задрожали губы.

   — Жанно! — Сейчас ему показалось, что среди многочисленных его друзей нет у него никого ближе Пущина. С ним связано всё — пора возмужания, надежд, мечтаний, ошибок и первых радостных озарений...

   — В Москве зайди к Вяземской. В Одессе я задолжал. Ты в Петербурге у Лёвушки возьми деньги...

Арина Родионовна засуетилась.

   — Покушайте на дорожку, батюшка Иван Иванович. А человека вашего я уж накормила! На дорожку вдосыть надобно... Вчера кот умывался — к гостям, думаю. Да, старая грешница, не заготовила напитацца вдосыть вам...

   — Прощайте, мамушка, — с чувством произнёс Пущин.

   — А уж нашему-то радость!.. — сказала Арина Родионовна, кивая на Пушкина и утирая слёзы.

Пушкин — бледный, молчаливый, поникший — следил, как Пущин закутывается в шубу.

   — Оно конечно, и собака на чужбине тоскует, — продолжала Арина Родионовна. — А в глуши с нами легко ли ему?

Вышли во двор. Пущин и его человек забрались в сани и застегнули полость. Ямщик в меховой шапке и тулупе бочком вскочил на передок, разобрал вожжи, крикнул — сани скособочились, так что, казалось, грядкой зачерпнут снег, потом выровнялись и заскользили. Звякнули колокольчики.

   — Жанно! Француз!

Прощай, друг. Когда увидимся? Увидимся ли? Боже мой!

XX

Приезд друга и откровенный их разговор привели его в состояние лихорадочного возбуждения. Что-то небывалое готовится! Коренное? Бессмысленное? Неизбежное? И когда сверкнёт молния и грянет гром, пролившаяся грозовая кровь даст ли благодатные всходы? И то, что он отдалён от своих друзей, случайность или указующий перст Судьбы? Нужно было многое бесконечно важное понять, осмыслить, осознать — и, может быть, что-то для себя решить...

Пока что жизнь протекала по-прежнему. Поздним зимним утром, накинув на плечи халат, через пустынный, занесённый снегом двор он направлялся из дома в нетопленую баньку. С вечера в жестяное корыто налита была вода. К утру её покрывала толстая корка льда. Замерзшее оконце тускло пропускало зимний свет. Деревянные полки покрывал пней.

Раздевшись догола, он разбивал кулаком лёд и своей неторопливостью будто дразнил двадцатиградусный мороз. Вода обжигала тело, острые иглы покалывали суставы, а он спокойно лежал, выталкивая изо рта белёсый пар. Потом, расплёскивая воду, выскакивал на деревянную решётку и истово, докрасна растирал домотканым льняным полотенцем ладное своё мускулистое тело.

Когда он возвращался, навстречу из кухни несли завтрак.

Днём седлали коня. Среди безмолвных заснеженных полей, защищаясь от леденящих порывов ветра и глядя на метущуюся позёмку, или в лесу, утонувшем в снегу, под защитой неколебимых стволов и распластанных, отяжелевших веток, можно было отдаться течению бурно сталкивающихся мыслей. И прежде всего его творения. Из множества замыслов какой ему ближе по духу сейчас? Трагедию после первых пяти сцен он отложил. Трагедия была о прошлом, а он захвачен был настоящим и будущим. Впрочем, не произрастали ли они из прошлого, как злак из земли? Во всяком случае, то, что наконец-то с дружеской откровенностью открыли ему, неизбежно должно было изменить кое-что в самом развитии главного его детища, огромной поэмы, в которой на ощупь он шёл от главы к главе. И если четвёртая глава «Евгения Онегина» была в общем ясна, то о чём будет пятая?

И вот он в своей комнате — то за столом, то на диване с книжкой, а то лихорадочно ходит, почти бегает из угла в угол.

Захотелось выразить в стихах огромную радость, которую он испытал от свидания с другом. Послание к Пущи ну! Начало легло почти сразу:

«Мой первый друг — Мой давний друг — Нежданный гость — Мой гость бесценный — И я судьбу благословил — Когда сей двор уединённый — Пустынным — Печальным снегом занесённый — Твой колокольчик огласил».

Боже мой, судьба всех разбросала в разные стороны. Сквозь минувшие годы лицейская семья вспоминалась единой, мирной, бесконечно счастливой, а они все, «чугунники», спаянные вечным и нерушимым братством. Нужно было сказать о Судьбе — и в этом выразить тот рокот неумолимых событий, приближение которых он теперь ясно ощущал:

«Скажи, куда девались годы — Скажи, где наши? где друзья? — Где ж эти липовые своды? — где Горчаков? где ты? где я?

Судьба, судьба рукой железной — Разбила мирный наш лицей — Наш мирный развела лицей...»

Но строки о гражданском подвиге друга, о деятельности его на судебном поприще почему-то не давались:

«Но ты счастлив, о брат любезный — Счастлив ты, гражданин полезный — На избранной стезе своей...»

Нет, стихи не шли!

«Ты презрел — Ты победил предрассужденья — Ты от общественного мненья — От истинных граждан — И от признательных граждан — Умел истребовать почтенья — И ты потребовал почтенья — Умел потребовать почтенья — В глазах общественного мненья — Ты от общественного мненья — Клеймо стереть отверженья...»

Долго бился он и бросил, не закончив стихотворение. В России крали, брали взятки и, верно, всегда будут красть и брать взятки — так этим ли заниматься поэту?

Когда на дворе мороз и всё вокруг завалено снегом, ты невольный пленник своей комнаты. И Пушкин обрадовался, когда пришла Ольга.

Улыбаясь девушке, он помог ей снять шубу из овчины и развязать платки. У Ольги ресницы и брови от мороза побелели, а щёки пылали. Всё же она перестала бояться его, привыкла к нему и даже старалась нравиться. Ей хотелось, чтобы ему с ней не было скучно.

   — Загадку загадаю, ага? — сказала она.

Он погладил её по шелковистым светлым волосам. Она ободрилась, оживилась.

   — Без рук, без ног, — произнесла она скороговоркой, — а в гору лезет?

У него складка залегла от переносицы через лоб. А она рассмеялась.

   — Дежа!

Он не понял. И она пояснила:

   — Ну, квашня под тесто!

Он поцеловал её. Тогда она заговорила шёпотом:

   — Ой, барин, сумляюсь я очень, а вдруг батюшка изведал?

   — Не бойся, не бойся, — успокаивал он.

И она доказала, что не боится. А потом сказала:

   — Вот у меня родиминка тута. Значит, я судьбой меченная, да, Александр Сергеевич? Ах, я вас ничего не прося, Александр Сергеевич, а только на милости ваши очень надеюсь... Севони всё о вас, о вас думала. Навыкла я теперь к вам. Ай, бедушка! Ай, лихонько... Мне жданки теперь уж невтерпёж. Я аж стомилася...

Она была наивно искренна, и от неё пахло свежими яблоками. Глядя на неё, он думал о том, что, если его друзья победят, эта девушка из крепостного состояния перейдёт в свободное. Уже ради одного этого следовало бросить кровавый вызов и идти на жертвы. Впрочем, он вспомнил, что Арина Родионовна, сама получив вольную, не захотела её для своих дочерей. Но в этом был резон: если земля оставалась помещикам — что без земли делать крестьянам?

   — Мне идтить? — спросила Ольга.

40
{"b":"596336","o":1}