Ну как мог он противиться таинственным чарам женской красоты! Вот он уже взволнован; он уже поклонник, он уже, к неудовольствию матери, чуть ли не объясняется в любви!

Зато другая дочь Римской-Корсаковой была благополучно замужем за жандармским генералом Александром Александровичем Волковым[326].

Усатый генерал в голубом мундире, взяв Пушкина под руку, расхаживал с ним по зале и говорил укоризненно:

— Напрасно вы не согласились на предложение Александра Христофоровича... Уверяю вас, подобные предложения он делает не всем!

Пушкин пожимал плечами, напряжённо похохатывал, а Волков внимательно вглядывался в его лицо: регулярно он слал донесения Бенкендорфу, что делает, где бывает поэт, о чём и как говорит...

Вот затеяли катание на санях. Вереница саней каретной работы, с расписными дугами, со звонкими колокольчиками, с нарядной отделкой, с меховыми полосками полетела по улочкам, мимо особняков, хибарок, плетней и заборов, под крики прохожих и лай собак, сбрасывая на крутых поворотах с запяток разодетых лакеев — кого благополучно в сторонку, а кого и под копыта неудержимо скачущих троек. К реке, вдоль набережной, от деревянного, вросшего в лёд Москворецкого моста стрелой к Каменному, потом обратно и дальше, к Яузе, вдоль пологах её берегов, после пожара частично обложенных камнями и обнесённых решётками...

Балы, празднества, гулянья...

В день водосвятия он стоял на взлобке кремлёвского холма у Вознесенского монастыря и смотрел, как по лестнице вниз по склону спускается к воротам в Тайницкой башне крестный «ход на Иордан». Духовенство в золотых ризах, архипастырь в митре и с посохом, иконы, хоругви, пёстрая толпа с обнажёнными головами. В России ничего не делается без жандарма. Во главе хода, по его бокам и в конце шли жандармы. Сквозь зубцы древней стены открывался обширный вид на Замоскворечье — бесчисленные главы церквей, крыши пёстрых домов... И над Кремлем, и над рекой, и над всей Москвой нёсся несмолкаемый торжественный гул колоколов.

Этот вечер в салоне Зинаиды Волконской его потряс и запомнился надолго. Всё было как обычно. В роскошном римском палаццо у Тверских ворот, в окружении мрамора, статуй, картин и фресок звучали изысканные фразы и безупречно воспитанные гости из хрустальных бокалов пили янтарные или рубиновые вина за prosperite[327] удивительной женщины. Неутомимо играл — проникновенно, негромко — лучший оркестр итальянских артистов.

В этот вечер среди гостей он увидел ту, которую некогда полюбил вечной, неугасимой любовью: Мария Раевская, теперь княгиня Волконская, ненадолго задержалась в Москве по дороге в Сибирь к мужу-декабристу.

Они встретились взглядами, поздоровались, но не подошли друг к другу. Она была уже матерью — и некая таинственная непреодолимая черта разделила их. Он рассеянно отвечал на вопросы, слышал её голос, издали бросал на неё взгляды. Потом она исчезла. Он сделался молчалив. И всё пела — о чём-то несбывшемся, непостижимом — итальянская мелодия.

   — Venito con me[328], — сказала ему Зинаида Волконская с особенно значительным выражением лица. И провела его в маленькую комнату вблизи залы.

Там, возле неплотно прикрытой двери, слушая музыку и прижимая к глазам платок, сидела она. Он молчал, встревоженный, смущённый свиданием наедине. С грустью, с благоговением смотрел он на ту, которой отдал самые чистые, самые мучительные порывы своего сердца. И она взглянула на него с выражением грусти в прекрасных глазах. Конечно же это было последнее их свидание. Они прощались навсегда.

   — Послушайте, Маша... Мария... — Как должен был он обращаться к ней? Давно ли была она девочкой-подростком, теперь перед ним сидела княгиня, двадцатилетняя женщина. — Но ваш отец, ваши братья...

Она поняла вопрос и платок, который прижимала к глазам, теперь прижала к груди.

   — Бедный отец... Он даже пригрозил, что проклянёт меня, если я через год не вернусь... А я не вернусь. Мой старший брат Александр угрожал, уговаривал, проклинал моего мужа... Моя старшая сестра Екатерина пугала тем, что выдержать рудники невозможно: мой муж опустится там, сопьётся... Но видите, я еду. — Она подняла голову, в её глазах он неожиданно прочёл испуг. — Послушайте, — сказала она, — правда ли, что там, в Забайкалье, в Нерчинских рудниках, медведи нападают на людей?

   — Я... Нет, невозможно, — проговорил Пушкин. И попробовал пошутить: — Я за материалом о Пугачёве отправлюсь на места, перевалю за Урал, всё дальше, дальше — и приеду к вам просить убежища. — Шутка не удалась. Тогда он спросил, слегка наклонившись к ней: — Но как вы узнали?

   — Я понятия не имела ни о каком обществе... Муж уехал в Тульчин и вдруг, среди ночи, возвращается в Умань, будит меня, сжигает бумаги и везёт в деревню, на попечение моей матери... Я там родила, вовсе не ведая правды. Лишь потом... потом...

   — Но я верю, государь простит всех, вернёт всех! — воскликнул Пушкин.

   — Государь со мной был суров, — сказала княгиня. — О муже он говорил как о закоренелом злодее, тягчайшем преступнике. Нет, государь твёрд, и, думаю, он не изменится... Бедное дитя моё, мне не дозволили взять его с собой! — Она заплакала.

   — Боже мой! Но Боже мой... — Он почти ломал руки.

О, она всё ещё была прекрасна, нет, она была ещё прекрасней, чем прежде, и он любил её ещё больше, чем прежде.

   — Маша, — сказал он. — Маша...

Послышался голос русской Коринны. Стоя по ту сторону двери, Зинаида Волконская слагала свои стихи в прозе:

   — О, ты, пришедшая отдохнуть в моём жилище. Образ твой лёг мне на душу. Твой высокий стан встаёт передо мной, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звёзды... Ты молода, а между тем прошедшее твоё оторвано от настоящего... Прижми арфу к твоему больному сердцу — и пусть каждый звук, каждый аккорд прозвучит голосом друга...

   — Моя золовка, — сказала Маша, — приняла меня с такой нежностью и добротой, которых я никогда не забуду. Она окружила меня заботой, вниманием, любовью и состраданием. Вот пригласила итальянских певцов, зная мою страсть к музыке. Подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки...

А Зинаида Волконская уже пела отрывок из «Агнессы»: она пела снова о том, как несчастная дочь умоляет родителя о прощении. Мария Волконская снова не сдержала слёз.

   — Ах, если бы вы знали, что было с отцом, когда я решилась сказать ему, что навсегда покидаю его...

Вдруг Пушкина оставило благоразумие.

   — Я... по-прежнему, всё так же... люблю тебя...

Он опустился на колени. Их лица, глаза были теперь близко.

   — Встаньте, — сказала она. — Могут войти... — И задумчиво покачала головой. — Нет, Александр Сергеевич. Нет, не меня вы любите... Вы любите мечту свою... Неужто вы сами не понимаете?

   — Нет, — ответил он. — Нет!

Она жестом остановила его. Неужели она была права?

   — Но вы, — пробормотал он, — вы! Действительно ли любите своего мужа? Или приносите жертву? — О, он знал её пылкую, удивительную душу!