Лицо Арины Родионовны, да и весь вид её выказывали полный покой и совершенное удовольствие. Уже, видно, не одна чашка была осушена. Из блюдечка она выбирала кусочки колотого сахара, клала их в рот, а потом звучно прихлёбывала.

И хотя в комнате няни тоже было полутемно, но даже тени здесь по углам показались спокойными, мирными, довольными. На лавке в деревянном лотке лежали клубки шерсти и спицы, на полу — веретено.

Ах, Боже мой, няня! Пушкин из портсигара извлёк папиросу — Лёвушка не поскупился купить лучшие в лучшем магазине, — прикурил от лампады, круглосуточно горящей перед образами, и, успокоенный, затянулся. Но Арина Родионовна нахмурилась.

   — Нехорошо; батюшка, — с укором сказала она.

   — Э-э... — Он небрежно махнул рукой и всё радостно глядел на свою старую няню.

Но она укоризненно покачала головой:

   — Нет, батюшка, нехорошо это...

Конечно же было смешно, что она, его няня, старуха, называет его «батюшка»!

   — Бог простит, мама, — сказал он.

   — Простит. — Она согласно кивнула головой. — А потому простит, батюшка, что не грешник вы, а мученик.

Неожиданно эта слова вызвали у Пушкина чуть ли не слёзы.

   — Бог простит, мама, — пробормотал он.

Пушкин вышел на крыльцо. В сгустившихся сумерках он увидел в глубине двора фигуру дочки приказчика Ольга Калашниковой. Он торопливо подошёл, молча притянул девушку к себе и поцеловал в губы.

   — Не надо, не надо, — прошептала она, не зная, что делать: бежать или стоять, не смея смотреть барину в лицо.

   — Приходи ко мне, — тоже шёпотом сказал он.

   — А если изведает кто? — Она дрожала мелкой дрожью.

   — А ты не бойся, ты приходи, — повторил он и пошёл в дом.

В сенцах встретилась Арина Родионовна. То ли видела сцену во дворе, то ли была уж очень догадлива, но она сказала нараспев:

   — А чего чужих искать? Свои девки хорошие. Чего ж одному сидеть — дело молодое. — И ушла на свою половину, задула свечу. Он ждал. Наконец послышались лёгкие шага, почти шорох. Он распахнул дверь комнаты, и Ольга, щуря глаза, будто свет у свечи был нестерпимо ярок, вошла.

С бешенством давно сдерживаемого желания он овладел ею.

В помятом сарафане, с оголёнными над сапожками ногами, она плакала, уткнувшись головой в подушку. Утешая её, он гладил шёлковые пряди кос.

   — А вдруг батюшка изведает, — всхлипывала она.

   — Что ж... Ну и что же? — Хотелось как-то успокоить её. — Ты вот что: не бойся! — И снова провёл рукой по шёлку волос.

Ласка подействовала: она шмыгнула носом и затихла. Но ему самому уже хотелось, чтобы она поскорее ушла. И она, будто поняв, тотчас поднялась и принялась собираться, стыдясь и отворачиваясь.

   — Приходи завтра, — сказал он. — Придёшь?

   — Приду, — покорно ответила она.

Как только дверь за ней закрылась, он уселся за стол. Из нескольких обширных стопок книг он выбрал лёгкие, в бумажных, уже помявшихся переплётах десятый и одиннадцатый тома «Истории государства Российского» Карамзина. Эти тома он перечитывал внимательно и вдумчиво не один раз.

И уже составлен был конспект:

«Убиение с в. Димитрия. Чиновники Владимир Загрядский и Никиф. Чепчугов не согласились... Дядька царский, окольничий Андрей Луп-Клешнин предложил дьяка Михайло Битяговского...

...Государев дьяк и печатник Василий Щелканов требует присяга во имя Думы боярской. Избр. Годунова...»

Заканчивался конспект победой Самозванца[123].

Но уже составился и план трагедии:

«Годунов в монастыре. Толки князей — вести... площадь, весть о избрании. Летописец... Отрепьев — бегство Отрепьева... Годунов в монастыре... Годунов в семействе... Годунов в совете...»

И так до въезда Самозванца в Москву.

Воображение разыгралось и перенеслось в далёкую пору. Стрельцы — с ружьями, в коротких и узких кафтанах с высокими воротниками, в бараньих шапках и в цветных кушаках — на крыльцах дворца. А на старинных улицах первопрестольной воинственные трубы, призывные бубны и повелительные команды начальников стрелецких дружин... Боярские дети — в высоких собольих шапках, в бархатных кафтанах, шитых золотом, — осторожно и заговорщически перешёптываются...

Ремесленники, сидельцы лавок, нищие и увечные в рубищах, подпоясанных верёвками, с растрёпанными волосами и всклокоченными бородами жадно ловят минутные слухи... А вот и сам царь Борис — с острой татарской бородкой, со скуластым лицом, с властными, тревожными, хитрыми, умными глазами... А во дворце в Кремле большие дубовые кресла, стены обиты кожаными венецианскими обоями зелёного цвета с золотыми узорами, вдоль стен тянутся скамьи с красными бархатными подушками, обшитыми золотым галуном, а посредине залы тяжёлый дубовый стол, и на нём свитки...

Чувствовался лёгкий запах угара от печи. За окнами простёрлась ночь. Пламя свечи мигало, то угасая, то разгораясь.

   — Святогорского Успенского третьего класса монастыря игумен, — сказал Иона. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Хорошо, что пришёл, сын мой. А уж я собирался в Михайловское...

У рыжеволосого приземистого Ионы глаза поблескивали хитровато.

Пушкин подошёл под благословение. Осенив крестом и дав поцеловать руку, иеромонах вернулся к небольшому, с полированной крышкой столу.

   — Обожди, сын мой. Допишу я. А ты отдохни с дороги... — Сидя на низком табурете, он прильнул к столу.

Пушкин оглядел горницу. Голые каменные стены были небрежно выбелены, кое-где темнели затеки, но дощатый дубовый пол был покрыт пёстрым ковром, а ложе святого отца скрывал плотный полог с кистями. Большая и тоже белёная печь, занимавшая целый угол, жарко истопленная, всё же с трудом справлялась с холодом каменных стен. Пушкин, сбросивший шинель, снова надел её.

На красном бархате круглого столика почти посредине горницы лежали остроконечная фиолетовая скуфья и богато изукрашенный массивный крест. Икон было не так уж много, а на одной из стенок висела картинка в обветшалой рамке: смерть костлявой рукой указывала на часы и подпись: «Взирай с прилежанием, тленный человече, как век твой проходит и смерть недалече».

Иона отвалился от стола и пригладил рыжие вихры, уже перемежавшиеся с сединой.

   — Вот. Донос в духовную консисторию. — Голос у него был жидкий. Испачканные чернилами пальцы он потёр пемзой. — А что делать, сын мой? — Он повернулся к Пушкину, держа в руках исписанный почтовый лист. Потом положил его на стол. — Ревизовал я Вороническую приходскую церковь, где известный вам отец Ларион, нечестиво прозванный «шкода». И что же? На святом престоле — представьте! — одежда сверху суконная, а со сторон уже голевая. Ведь это истинное святотатство! А в запасных святых тайн что обнаружил? Воск и разные приставшие крупицы. Крест серебряный чёрен, а по всему алтарю, и над жертвенником, и на стенах, и на самих образах иконостаса — всюду паутина, а на самом помосте сор... — Иона забыл о смирении. Он гневался и отводил душу.

Пушкин, который пришёл по обязанности поднадзорного, слушал с кислым выражением лица.

   — Что ж так плохо служат у нас Господу? — спросил он не без некоторой ироничности.

   — Пётр, Пётр! Вот от кого всё — от Великого! — с неожиданной горячностью заговорил Иона. Глубоко сидящие его глаза теперь смотрели остро. Мягкой ладонью пастырской руки он пригладил вихры. — Пагубой оказались дела его. Кем на Руси было приходское духовенство Носителем исконного православия. Он же всё порушил. И от отца к сыну, от сына к внуку, а где и в приданое за дочерью — это места-то пастырей, выбираемых ранее при ходами! Вот вам и бедность, и бесправие, и самоунижение перед всякими управляющими-немчурой, не говорю уже о господах... — Видно, и досады и горечи немало накопилось в душе настоятеля. Убедившись, что Пушкин внимательно слушает, даже снова скинул шинель, Иона продолжил: — Решил Великий, что монахи, дескать, тунеядцы суть, дескать, ведут праздную жизнь, — и запретил доходы с вотчин и посадил на скудный паек, притом одинаковый и для владык и для рядовой братии. И предписал он Святой Церкви в мирские дела не входить: дескать, священство иной чин есть в народе, всего только, а никак не иное государство... Так вот и пошло... — И чтобы показать, как пошло, Иона выразительно крякнул. — А то будет, что ничего не будет! — добавил он. Вспомнив о своих обязанностях по надзору за шатким в вере сыном почтенных и благочестивых Пушкиных, спросил: — Сын мой, говел ли? Причащался ли Святых Тайн?.. Старался ли для хранения естества и чувства? Отыди от зла и сотвори благо... Сей добро, посыпай добром, жни добро, оделяй добром... — Всё это он произнёс заученной скороговоркой. — Вот читай, сын мой. — В руках его оказались Четьи-Минеи — старая книжка с загнувшимися, замусоленными или оборванными углами страниц. — Читай, мой сын, это — богоугодное чтение.