— Разве есть в России сословие литераторов? — говорил он. — Все пишут лишь на досуге. Кто литературой у нас зарабатывает? Вы, Александр Сергеевич, да я. Тяжко быть литератором! Это лукавый соблазнил меня издавать журналы, газету... Но я служу публике. Публика — вот моя дама. Публика — значит обыватель, значит масса, и нужен им тот, кто пишет в доступной для них форме... Вас, Александр Сергеевич, должно, будут читать и через сто, и через двести лет. Но сейчас Россия читает Булгарина, и я при жизни имею всё!

Он пришёл в то возбуждение, которое не любил в нём Греч.

   — Он вот такой, — сказал Николай Иванович о своём соратнике. — Как-то Фаддей Венедиктович в «Северной пчеле» выступил против изобилия переводов, а «Московский телеграф» тотчас опроверг его — с тех пор он уже почитает Полевого своим врагом.

   — Я служу публике, — горячился Булгарин. — Я угадываю общее настроение, общее желание. Меня публика любит, меня знает вся Россия, вся Европа. Я доволен!

В самом деле, он мог быть доволен. Он выпустил в типографии Греча «Сочинения» в двух томах. Нравоучительный роман «Иван Выжигин» разошёлся всего за пять дней невиданным тиражом — две тысячи экземпляров. Специальные, верные III Отделению люди заботились за границей о переводах.

   — Однако же, — сказал Пушкин. — Ломоносов и Державин за свои бессмертные произведения вообще не получали ничего...

   — Бессмертные, бессмертные! — взорвался Булгарин. — Вы, Александр Сергеевич, тоже бессмертны, и «Северная пчела» пела вам всегда хвалебные оды. Но подождите, когда-нибудь мы организуем союз Булгариных, преданный и угодный правительству, и вас в этот союз не примем. Вы тоже стараетесь быть угодным, но мало, мало стараетесь! И мы вас не примем: вы гений, но вы не типичны!.. Дошёл до меня список нового вашего творения, — несколько успокоившись, сказал Булгарин. — Перо, как всегда, блистательное. Но, описывая Полтавский бой, вы допустили промах: чувствуется, Александр Сергеевич, что в сражении вы не бывали. Как же возможны снаряды во время атаки конницы? Ведь так и в своих попасть можно...

И это замечание по-настоящему задело Пушкина.

Нет, не сиделось ему в Петербурге.

И решился он на дерзость. Не спрашивая разрешения у Бенкендорфа, взял подорожную до Тифлиса. На всякий случай. Может быть, он отправится в Москву, а затем, может быть, дальше — на театр военных действий Закавказья. Однако попасть в Закавказье можно было лишь по весенним просохшим дорогам. Но в Москве он должен был встретиться с Натали Гончаровой. Может быть, судьба сложится так, что дальше он не поедет?.. Он выехал из Петербурга в начале марта.

...Москва жила обычной своей жизнью — с бесчисленными балами, с приёмами на сотни приборов, с карнавалами, гуляньями, состязаниями рысаков — широко и шумно.

Послышался стук колёс, крик кучера — это приехал Американец.

— Вот я женю, женю тебя! — хохотал буйный граф, по-прежнему моложавый и сильный.

Пушкин накинул чёрный плащ и надел цилиндр.

Дом, в котором жила семья Гончаровых, стоял на углу Никитской улицы и Скарятинского переулка — обыкновенный московский деревянный дом, на каменном цоколе, обстроенный как небольшая усадьба — с воротами к подъезду, с конюшнями, каретными сараями и кухнями во дворе.

Вошли в парадное, поднялись по лестнице. Дверь открыл слуга — степенный, седобородый. Как и в прочих барских домах, в прихожей толкались слуги; воздух был спёртый.

В гостиной их ждала хозяйка Наталья Ивановна — рано отяжелевшая женщина. Небрежность и немодность в её одежде сразу же бросались в глаза. Она сутулилась под тёплой шалью, под глазами набухли нездоровые мешочки, но, как и полагалось, она гостей встретила улыбкой — любезной, но какой-то напряжённой и открывавшей испорченные зубы.

Каждая мелочь била Пушкина по нервам, запечатлеваясь в сознании, казалась необыкновенно значительной. Он уже знал кое-что о семье. Для душевнобольного Николая Афанасьевича специально снималось помещение. В некогда богатых гончаровских имениях хозяйничал дедушка.

Афанасий Николаевич, уже промотавший миллионные состояния. Денежные дела семьи были запутаны.

   — Вот привёз я к вам Пушкина, — возгласил Американец.

Пушкин почтительно поклонился и поцеловал руку у Натальи Ивановны, а та коснулась губами его головы; она конечно же знала, ради кого и зачем он приехал.

   — Наслышаны о вас, — сказала она. — Мы хоть за литературой не слишком следим, но громкая ваша слава и к нам проникла...

   — Вы добры ко мне, сударыня, — ответил Пушкин. Он нетерпеливо поглядывал на двери во внутренние покои.

Наконец двери растворились, и три молодые девушки, сёстры, вошли в гостиную. Его глаза остановились на младшей, Натали. Да, он не ошибался: она была ещё прекраснее, чем запечатлелась в памяти.

Старшая, Екатерина, была высокая, рослая — тип южанки со жгуче-чёрными волосами. У средней, Александры, которую дома звали Азя, волосы ниспадали на плечи. Все девушки, несомненно, были красивые — белолицые, стройные, туго затянутые в корсеты, что подчёркивало развитость их плеч.

Но как выделялась среди них младшая! У Натали пучок волос и локоны у висков не утяжеляли голову, а просто оттеняли нежный овал лица. Глаза смотрели мягко, застенчиво, грустно. Нить жемчуга перехватывала голову и поблескивала на лбу, с ушей свисали драгоценные подвески. Роскошные, розовые, оголённые плечи купались в волнах кружев и тюля, от туго стянутой корсетом талин ниспадали складки юбки. Она сжимала руки, и пальцы тревожно шевелились.

Пушкин подошёл к ней. Он что-то говорил: хотел выразить своё восхищение. Она то и дело испуганно поглядывала на мать.

Потом беседа стала общей. На Пушкина смотрели как на диво. Вот он, знаменитый Пушкин, о котором столько толков! Может ли это быть? Пушкин стеснялся своей славы. К его живому переменчивому лицу приливала кровь.

Между тем, прослышав, что в доме известный Пушкин, в гостиной собрались сыновья хозяев, какие-то старушки, приживалки, слуги. Его расспрашивали. Да, отвечал он, да, новая поэма «Полтава»...

Так пусть он прочтёт хоть отрывок! Нет, он не может, не в состоянии!.. В следующий раз — охотно... О, сколько будет угодно... только не сейчас.

Его просили бывать, и он начал приезжать почти ежедневно.

...Как-то он встретил Гончаровых в частном доме, где выступала французская труппа. Зал был подкрашен, перила в ложах обиты бархатом, с потолка с красочными плафонами свисало несколько ярких люстр. Ставили комедию Детуша[404] «La dissi-pateur»[405].

Пёстрая публика — военные чины, сановники, московские тузы — прогуливалась по залам. Он почти остолбенело остановился — так ослепила его красота Натали Гончаровой. Она шла рядом с матерью и улыбнулась ему, потом посмотрела на мать, как бы ожидая, что и та остановится. Но Наталья Ивановна посчитала это излишним и лишь ответила на почтительный поклон Пушкина.

Американец усиленно хлопотал в пользу Пушкина и в один из дней отправился к Гончаровым с торжественным поручением: сделать официальное предложение.

Вернулся он радостно-оживлённый, ухмыляющийся.

   — Ну, друг ты мой, — сказал он. — Ну, друг мой... — Нужно было как-то помучить приятеля.

Пушкин, который прежде метался по комнате, теперь напряжённо смотрел на него исподлобья.

   — Сказано: можешь надеяться, — продолжал граф Толстой. — Натали ещё очень молода, надо подумать... но можешь надеяться!

   — Велено надеяться? Так ты выразился? — На лице Пушкина явственно выразилось смятение. — Никита! — крикнул он. — Собираться! Мы завтра же едем!..

   — Да куда ты едешь, — возмутился Американец, — когда тебе велено надеяться?

   — Молчи! — Пушкин сел за письменный стол. Он писал торопясь, в какой-то лихорадке: