Не нужно было Пушкину через далёкого своего предка постигать Ганнибалов характер в самом себе: достаточно было посмотреть на мать.

   — Проклинаю! — воскликнула Надежда Осиповна. — Прокляни их, — приказала она мужу.

Но камердинер и слуги поддерживали бесчувственно обвисшее тело барина и тёрли ему виски. Девка, запыхавшись, принесла нюхательную соль.

Наконец Сергей Львович — расслабленный, изнеможённый — смог сидеть, откинувшись к спинке кресла.

   — Надин... — обратился он к супруге. — В роду Пушкиных случалось и не такое... Что ж делать! Надобно благоразумие и соблюдение приличий... — Он говорил по-французски с таким прононсом, которому мог бы позавидовать и природный парижанин.

В конце концов, Сергей Львович в юные годы был отъявленным вольтерьянцем и на вопросы религии и морали некогда смотрел широко: ему вспомнилась собственная молодость.

   — Этот брак, дорогая, всё же узаконен Святой Церковью...

   — Худой мир лучше доброй ссоры, — решил Пушкин. Нужны были уступки и примирение.

Добрая Анна Петровна, любившая и Ольгу, и её дорогих родителей, и всю семью, внесла свою лепту.

   — Призовите же их! — сказала она. — А я готова ехать к несчастной молодой паре, лишённой родительского благословения... И они упадут перед вами на колени...

   — Да, да... — согласился слабый Сергей Львович.

   — Нет! Проклинаю! — воскликнула суровая Надежда Осиповна. — Я запретила ей... Я отказала от дома ничтожному этому человеку. К тому же он моложе её на пять лет — что ждёт её, кроме горестей?

   — Всё же печальную эту историю нужно закончить мирно... — рассудил Сергей Львович, — ради чести Пушкиных. Потому что, если будут претензии, государь неизбежно...

Этот довод оказался решающим, и лишь теперь Надежда Осиповна позволила себе расплакаться.

Пушкин смотрел на убитых горем родителей, и вновь сыновья нежность, та нежность, которую он испытывал в детстве, возродилась в нём. Отец — да ведь он уже совсем старик: зализы на лбу сделались ещё выше и он горбился. А мать — как заметно она отяжелела, как одрябла на лице кожа, набрякли под глазами мешочки.

Он сказал пришедшие в голову слова утешения.

Но жалость к сестре возобладала в нём, потому что Сергей Львович снова испытал приступ дурноты и обвис на руках камердинера, — в этом была уже привычная театральность. А Надежда Осиповна и в слезах не теряла мрачности, которая и в обычное время пугала весь дом. Так пусть Ольге хоть немного посветит счастье!..

   — Que diable! — внезапно возбудился Сергей Львович. — Le Dieu c’est l’amour[375]... — призывал он себя к смирению.

   — Благословите их образом и хлебом, — решительно произнесла Надежда Осиповна, передавая икону Анне Петровне Керн. — Вместо меня. И в дом пусть не являются!

   — Карету! — приказал Сергей Львович.

Впрочем, родителей следовало пожалеть: гнездо опустело, они оставались одни.

На дворе трещал свирепый январский мороз. Порошил снег. Окна кареты замёрзли, и изо рта поднимался пар. Путь был немалый — в какой-то Казачий переулок близ Введенской церкви.

Анна Петровна Керн, будто опасаясь Пушкина, отсела подальше в угол, но тот был занят мыслями о сестре.

   — А ведь мы в первый раз наедине — вы и я, — мелодичным голосом сказала Керн.

Много ли нужно для того, чтобы воспламенить горючее, — лишь одну искру! Кутавшийся в шинель Пушкин тотчас обратился в сторону прекрасной женщины, и полился горячечный поток слов:

   — Plus j’y pense, plus je vois que mon existence est inseperable de la votre; je suis ne pour vous aimer[376]...

Анна Петровна выглядела испуганной.

   — Нашли же вы подходящее время, — назидательно сказала она.

Но он уже не мог остановиться.

   — Ваши отношения с вашим кузеном...

   — Что? — На лице Анны Петровны появилось самое невинное выражение. — Самые родственные отношения.

   — Перестаньте... Вульф вполне был со мной откровенен.

Она не сразу нашлась.

   — Вот как! — Но она уже поняла, что он говорит правду. — Значит... — Она прикусила губу, что-то обдумывая. — Ну хорошо, мы найдём ещё время поговорить... — В этих словах прозвучало обещание.

   — Божественная... — Пушкин поцеловал её руку. Однако он так бурно задышал, что она благоразумно приподняла оконце и приказала кучеру: — Погоняй же!

   — Vous vous jouez de mon impatience, vous semblez prendre plaisir a me desappointer[377]... — выговорил он.

...Вот и Введенская церковь, вот и дом молодожёнов. Квартира была небольшая, не вполне ещё меблированная.

Ольга, побледневшая и осунувшаяся от переживаний и от этого ещё более прелестная, молча смотрела на брата своими большими выразительными глазами, желая понять, с чем же он приехал, и, поняв, бросилась ему на шею и заплакала.

А его любовь к сестре, которую он всегда испытывал, искала выхода. Он гладил её по голове, успокаивая. Всё обошлось благополучно.

Павлищев протянул ему руку. Это был узколицый, довольно хлипкий чиновник с не совсем чистой кожей лица.

Ему нужно было объясниться с Пушкиным, и под руку с ним он стал прохаживаться по квартире.

   — Мой покойный отец, — говорил он, — дворянин Екатеринославской губернии. — Таким образом, он опровергал обвинение в безродности. — Он командовал эскадроном мариупольских гусар в кампаниях пятого, седьмого, двенадцатого годов и за храбрость был награждён орденами Святого Владимира четвёртой степени, Анны второй степени и алмазами Святого Георгия!..

Потом Павлищев принялся объяснять разыгравшиеся драматические события. Разве не пытался он расположить Сергея Львовича французскими каламбурами и беседами о тюильрийском дворе? Разве не делался он партнёром в бостон Надежде Осиповне? Но формальное его предложение встретило решительный отказ: Сергей Львович — разрешите теперь называть его papa — замахал руками, затопал ногами, даже расплакался, а Надежда Осиповна, maman, распорядилась не пускать его в дом...

   — Сам я служу в экспедиции переводов, — говорил Павлищев. — Конечно, жалованье... Однако же... — И вдруг, понизив голос, он сказал Пушкину доверительно: — Надеюсь, что ваши родители дадут положенное приданое за свою дочь?..

Дом Дельвига как-то сам собой объединил дружеский кружок: здесь веселились, музицировали, пели, слагали язвительные или игривые экспромты, но здесь же судили новинки русской и иностранной литературы, занимались политикой и, главное, среди зимней стужи старались вырастить лучшие в России поэтические цветы.

Дом имел неожиданное добавление — комнату Анны Петровны Керн, в которой среди уютной обстановки и множества безделушек просторная постель под балдахином казалась святыней и средоточием.

...Почти ежедневно Пушкин из Демутова трактира направлялся на Владимирскую улицу к дому Дельвига. Жгучие морозы не умерялись. Но снегу было мало, лошади оскальзывались и ехали долго.

Пока Пушкин был в пути, Вульф беседовал со своей кузиной в её тепло натопленной комнате. Отношения уже потеряли первую страстность и сделались ровными, родственными, дружескими.

Анна Петровна, ожидая Пушкина, торопила Вульфа спуститься к Дельвигам.

   — Дельвиг, — рассуждал Вульф, — это прекраснейшей души, достойнейший человек.

   — Он несносный ревнивец, — сказала кузина, — и ревностью мучает мою добрую Софи... Накажи этого ревнивца.

Хладнокровный Вульф сдержанно улыбнулся: он уже преуспел с Софи Дельвиг.

   — Однако же барон со мной ровен и весел, — размышлял он вслух. — Он не может не ревновать, я не доверяю ему...

   — Иди же скорее к ним, — торопила Анна Петровна.

...Как прелестен был овал её лица, локоны, свисавшие вдоль щёк! Как чист был лоб и завораживающе сладостно выражение глаз! Как прекрасно было покорно распростёршееся перед ним белое тело, уставшее от его бурных ласк...