Москва, начальник Главного штаба барон Дибич — псковскому гражданскому губернатору Адеркасу, секретно:

«По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство находящемуся во вверенной Вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своём экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу главного штаба его императорского величества».

Псковский гражданский губернатор Адеркас — с нарочным Пушкину:

«Милостивый государь мой, Александр Сергеевич!

Сейчас получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение, по всеподданнейшему прошению вашему, с коего копию при сем прилагаю. Я не отправлю к Вам фельдъегеря, который остаётся здесь до прибытия Вашего. Прошу Вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.

С совершенным почтением и преданностью...»

Поздним вечером со двора донёсся топот копыт. Всадник на взмыленной лошади подскакал к крыльцу.

   — Александр Сергеевич Пушкин, не так ли? — спросил он у молодого человека, вышедшего ему навстречу.

   — Честь имею... Чему обязан?

Офицер протянул письмо псковского губернатора Адеркаса.

Вошли в комнату. Пушкин прочитал письмо и воздел руки к небу.

   — Няня Арина, я еду, еду! — закричал он.

Арина Родионовна всполошилась:

   — Куда едешь, батюшка, ночь на дворе...

Утомлённого офицера уложили спать, а Пушкин ночь напролёт перебирал бумаги. И няня не спала: то и дело, вздыхая и охая, она, в платке и шушуне, входила в комнату, где на столе, мерцая, горела свеча, и подслеповатыми от старости глазами смотрела на своего любимца.

В пять часов утра 4 сентября 1826 года Пушкин выехал из Михайловского.

Забрызганная дорожной грязью коляска, запряжённая взмыленной тройкой, а за ней фельдъегерская тележка миновали Иверскую, и колеса загремели по плитам площади.

Гул толпы и звон колоколов висели густым месивом. Был день вселенского великого праздника — Рождества Богородицы.

Мимо торговых рядов — лотков квасников, пирожников, Калашников, мимо Лобного места и раззолоченного храма промчались к Спасским воротам.

Дребезжание колёс приглохло, прозвучало кучерское «тпру», и Пушкин всем телом — руками, грудной клеткой, головой — вздохнул облегчённо: приехали. Разминая затёкшие ноги, он с трудом вылез из коляски. Фельдъегерь ждал у чугунного крыльца и скупо, как и всё время долгой дороги, уронил:

— Главный штаб.

Показалось, что в Кремле тихо и пусто. На разводной площадке между Чудовым монастырём и Малым дворцом гвардейская команда проделывала экзерциции; ярко и победно высился дворцовый кайзерштандарт. А среди растрескавшихся плиток двора зыбились лужи. Неужели Москву освежил дождь? Всю дорогу Пушкина мучили жажда и жара. Перед тем как подняться на крыльцо, он обтёр пот со лба.

Лестница, покрытая ковровой дорожкой, вела на второй этаж. Фельдъегерь, громыхая саблей по ступеням, скрылся за тяжёлой дверью с затейливой резьбой и позолотой, и тотчас на пороге появился рослый усатый генерал.

   — Господин Пушкин, — сказал он зычным голосом, — прошу, мы вас ждём, — и, пропустив Пушкина в дверь, назвал себя: дежурный генерал Главного штаба Алексей Николаевич Потапов[235]. — Прошу садиться, — сказал он со всевозможной любезностью.

В обширном кабинете казённый стол, заваленный бумагами, стоял среди пышной дворцовой мебели. Генерал указал на диван, обитый зелёным штофом, а сам погрузил мощное тело в мягкое кресло.

Он с любопытством разглядывал Пушкина. Он видел впервые знаменитого на всю Россию поэта, о котором наслышался сверх всякой меры от злоумышленников, чьи дела разбирал в следственной комиссии. Царь призвал его. Верно, из-за возмутительных не подцензурных стихотворений. О дальнейшей судьбе его нужно гадать. Правда, суд кончился, наказания возданы, но, вероятно, опасного стихоплёта разумнее всего держать вдали от обеих столиц.

На диване в свободной позе сидел человек небольшого роста, с широкими чёрными бакенбардами, покрывшими всю нижнюю часть щёк и подбородка, с тучей кудрявых волос. Одежда на нём была в дорожной пыли и грязи. Он был утомлён дорогой и прикрыл глаза. Четверо с небольшим суток с невероятной фельдъегерской скоростью скакал он почтовой дорогой семьсот вёрст до Москвы. И мучили сомнения: что ожидает его? Растерянный, усталый, он думал сейчас о том же. Он не замешан, зато был в связи, в переписке — недаром Жуковский писал ему, что в бумагах каждого действовавшего нашлись и его стихи. Хуже того: под его именем ходили всякие вирши... Как же ему держаться? Если случится самое страшное и его, несмотря на то что он не замешан, оставят в деревне под полицейским надзором, он соблюдёт честь и достоинство...

   — ...Без особых дорожных приключений? — донёсся до него бас Потапова.

   — Благодарю, ваше превосходительство, — сказал Пушкин.

На почтовых станциях при виде фельдъегеря без промедления меняли лошадей, и во время скачки, погруженный в тревожные мысли, он почти не замечал дороги. И лишь когда у Всехсвятского с вершины холма открылась полукругом панорама Москвы, сердце его забилось по-иному: не только тревожно, но и восторженно, — и он стал вглядываться в старинные главы с крестами, в дворцы, в сады. Мелькнул Петровский замок — красное здание с зубчатыми башнями. А вот и Московская застава у Камер-Коллежского вала, с гербами на белых столбах, с казёнными домиками по сторонам. И уже шумная, многолюдная Тверская — дворец Разумовского, Страстной монастырь, церковь в Путинках... Теперь весь этот путь — резкие, живые образы — вновь и вновь мелькал в усталом мозгу, мешая сосредоточиться.

Потапов кашлянул, прижимая усы ладонью.

   — Тотчас извещу барона Дибича. А вы отдыхайте, отдыхайте, Александр Сергеевич... — Поскрипывая пером, генерал написал короткую записку, сделал знак дежурному офицеру.

Сердце Пушкина забилось чаще, тревожнее.

   — Коронация позади, но самый разгар коронационных торжеств, — развлекал его Потапов. — Балы, фейерверки, смотры... Вы всё, надеюсь, увидите.

Пушкин выпрямился, сидя на диване. «Надеюсь!» Давалась или не давалась ему надежда?

   — Древняя наша столица необыкновенно украсилась. Надеюсь, вы увидите... — доносился голос Потапова.

Любезного разговора избежать было невозможно.

   — Как поживает старушка Москва? — спросил Пушкин.

   — О, Москва! — Потапов откинулся к спинке кресла. — Москва счастлива видеть... — прижимая ладонью усы, он опять осторожно кашлянул, — в своих стенах видеть императора...

Вернулся дежурный офицер, вполголоса обменялся с генералом короткими фразами, и Потапов резко поднялся из кресла.

   — Александр Сергеевич, господин Пушкин! — Голос его напрягся и ещё погустел. — Его императорское величество ожидают вас.

Пушкин вскочил и одёрнул на себе сюртук. Конечно же дорожный костюм не подходил к дворцовой обстановке.

Может быть, в самом деле в Москве недавно прошёл дождь. Он ощущал лишь духоту. На плацу продолжались экзерциции. Вблизи можно было различить поблескивающие пуговицы, примкнутые штыки, лампасы на обтягивающих рейтузах, пышные султаны, офицерские погоны и кокарды на шляпах. И висел неумолкающий колокольный звон.