— Я? — возмущался Пушкин. — Богу известно, желал ли я уничтожить в нём веру!

   — Я всё слышал! — Сергей Львович даже вскидывал голову от оскорблённости. — И своей сестре! Этому небесному созданию!

   — Сестре, которая всегда умиляла меня кроткой своей любовью! — оскорблённо же возражал Пушкин.

   — Вы вовлекли всю семью в несчастье, — вдруг каким-то спокойным, тихим голосом сказал Сергей Львович, как говорят о неотразимой беде. — Вашего брата ждут лишь горести и разочарования по службе — из-за вас! Я всё предвижу: просто прикажут не продвигать — и только потому, что он ваш брат!

И этот обречённый голос отца вдруг произвёл на Пушкина неописуемое впечатление.

   — Я застрелюсь! — закричал он. — Застрелюсь! Я устал возиться в этой грязи жизни. Кто я? Где я? Я человек hors de lois[96] — бесправен и беззащитен. Недаром в Одессе пошёл слух, что я умер. Этот слух был пророческим! Я застрелюсь!..

Нежная Надежда Осиповна, не выдержав тягостной сцены, заплакала.

Прогулки в первой декаде октября 1824 года.

Вольные просторы заменяют ему дом!

Земля дышала сыростью. Леса обнажились, и запах прели щекочуще пропитал воздух. Чернели поля, вспаханные под пар.

Любимая пора! Как молчаливо и торжественно умирает природа. Будто желает перед смертью одеться в особо праздничный наряд...

Лошадь шагала спокойно, нога седока упирались в стремена, мерно поскрипывало кожаное седло. Покой, красота, вечная мудрость природы — вот что нужно душе вместо торопливой суеты человеческого муравейника.

Отдаться творческому порыву! В эту пору невыразимого осеннего очарования нарастал, как обычно, прибой творческих сил — даже телесно он чувствовал себя окрепшим. О, отдать всего себя вскипающим волнам гармонии!

Он погрузился в роскошь и музыку слога новой поэмы. Она венчала важный, но изжитый этап.

Волен ли? Не обрёл ли он лишь иллюзию воли? Потому что, увы, полной воли, истинной свободы нет и нигде не может быть — вот печальное заключение, к которому он пришёл. Птичка Божия не знает — да, птичка не знает, но это птичка, и полная свобода может быть лишь у птички, а никак не у человека!..

Он соскочил с седла и повёл лошадь в поводу. От её горячих ноздрей мягкими струйками вился пар. На севере в эту пору в воздухе уже холод.

Он поднял багряно-жёлтый лист клёна и долго всматривался в причудливый узор. Боже, как прекрасна природа! И сколько же ещё не воплощённой красоты в душе! Отдаться полёту, устремиться ввысь, к немыслимо прекрасному, к мучительно недостижимому... Найти, обрести, поймать простые, но единственные слова, несложные, но гармонические созвучия — и выразить всплески, волны, ритмы музыки...

Он — русский, поэтому и герои его в своей романтике носят национальную печать. У Байрона герои не меняли своей сущности до грозного и трагического финала и жребий был заранее предопределён. Но он сразу почувствовал несоответствие разгорячённого воображения англичанина русскому характеру. Русский герой «Кавказского пленника» не погиб, а вернулся к русским сторожевым курганам, и герой «Цыган» вернётся туда, откуда бежал, — к неволе душных городов, потому что, по крайней мере в России, куда ему ещё деться?

Ах этот пёстрый, грязный табор, в котором, по странной игре случая, ему довелось побывать!

Имя Мариулы. Именно Мариулы, которая вовсе и не участвует в сюжете поэмы. Именно Мариулы, потому что кто же этот старик цыган, ведущий рассказ? И старый цыган и Алеко — это он, Пушкин, это конец и начало духовного этапа, который с такими муками он проделал.

таков он был когда-то, и разве не в этом естественные права человека, которые так красноречиво возглашал Руссо?

таков он теперь, во многом навсегда разочаровавшись.

Герои Байрона оставались лишь ходячими идеалами. А его идеи обрастали живой, неповторимой человеческой плотью.

И он ввёл предание об Овидии, чтобы прибавить к образу старого цыгана почти библейскую мудрость и важность. Предание об Овидии — герое его лирической мечты.

Налетел ветерок и закружил листья. Сквозь их круженье отчётливо, зримо воскресло кочевье среди седых волн ковыля, костры становья, рваные шатры. Здесь, сейчас, среди круговерти багряных, осенних листьев выросла гибкая стройная фигура смуглой цыганки — и будто донеслись до него гортанные её выкрики. Но твердил он не её имя, а Мариулы, Марии.

Он наделил своих героинь мятежными силами. Но разве кровавая драма развенчала Алеко? Нет, не Алеко он развенчал, а идеал безграничной свободы, которой нет и не может быть в мире.

Отдаться помыслам, предаться ритмам, раствориться в неге творения и, подобно Богу, из себя питаться собой, упиваясь райскими музыкой и гармонией.

Он ловким, упругим движением вскочил в седло и вскачь помчал лошадь к усадьбе.

Уже топили печи. Чувствовался запах гари. В полупустой, бедно обставленной его комнате стоял придвинутый к окну стол. Белые страницы раскрытых тетрадей ждали новых слов, строк. В молчаливых борениях он грыз короткий черенок пера.

Строка меняла строку. «В сосуде глиняном пшено — Уже молдавское пшено — Уже варёное пшено — нежатое пшено...» Он искал единственное, точное, незыблемое.

Одно незаменимое слово определяло гармонию строки, стиха, строфы. «Медведь лениво пляшет — Ревёт, подняв лениво лапы — И тяжко пляшет вкруг жезла — Тяжёлый пляшет вкруг жезла — Лениво пляшет — Лениво пляшет и ревёт...»

Старого цыгана — вот кого нужно описать особенно красочно. «Старик бьёт в тарелку — Старик в гремучи бубны бьёт — Старик лениво в бубны бьёт... Старик...»

...Осень. Лошадь неторопливо переступает, чавкая копытами, по грязи размытой дороги. Над полями, пустыми и тёмными, стелется туман. И в этом тумане всплывают полустёртые видения — и звучит звонко и хрипло: «Ардима, фриджима». Хор ладтарей, кишинёвских дворовых цыган, выплёскивает пламенную страстность и безудержную вольнолюбивость. В тишине осеннего умирания Земфира гортанно поёт: