Мальчишество могло бы сейчас ему дорого обойтись. Ехать или не ехать? Благоразумие взяло всё же верх.
— Ну-ка, Пётр, поворачивай обратно, — решил он.
Прогулка в первой половине декабря 1825 года.
Снег валил большими хлопьями. Ветер бросал их в лицо.
Он думал о том же, о чём думал постоянно и настойчиво: о дальнейших путях творчества.
Романтизм! В конце концов романтизм, провозглашая вечные и неизменные идеалы, провозглашал и героев, борющихся в одиночку со злом во имя этих идеалов. Герои его южных поэм бежали из общества, считая его неизменным и порочным, но и сами становились игралищем страстей и вольно или невольно несли гибель... Всё это теперь воспринималось лишь как абстрактная схема. Он далеко шагнул вперёд. Его волновали история и действительность. Простая истина делалась всё ощутимей: он пришёл в этот мир лишь на время. И в этом мире есть светлые и тёмные стороны. Они были до него, будут и после него. Поэту нужно воспевать не мечту, а действительность. Воспеть жизнь, мир, Россию в великом их многообразии — вот задача! Воспеть жизнь в действительности, в повседневности — вот к чему он пришёл... Таким ли он был когда-то?
Ветер бросал в лицо хлопья снега.
XXXVII
И он сделал ещё один важный, решающий шаг.
День был облачный, снегу насыпало много, и в окно лился холодный и ясный зимний свет.
Полулёжа на диване, он читал «Лукрецию» Шекспира — довольно слабую поэму. Итак, сын царя Секста Тарквиний, желая соблазнить добродетельную Лукрецию, является к ней в дом в отсутствие её мужа. Он притворяется усталым, но не спит, а обдумывает дерзкий план — и здесь следует растянутое рассуждение о непобедимой силе вожделения; наконец, решившись, он с факелом в руках вламывается в спальню хозяйки и, несмотря на уговоры и мольбы, овладевает ею; добродетельная матрона не может снести позора; после излишне длинных ламентаций о торжестве Зла и враждебности Случая она требует у мужа и его друзей отмщения, а сама закалывается; возмущённые римляне изгоняют Тарквиния.
Во время чтения на память пришёл анекдотический случай в Новоржевском уезде: некий господин получил пощёчину от хозяйки, которая, кстати, по слухам, вовсе не была добродетельна. А можно ведь из этого случая сделать поэму, украсив её мельчайшими бытовыми деталями, разговорными интонациями, бесхитростным сюжетом и неожиданной концовкой... Это было бы истинной революцией в поэзии! Кто так писал до него? Вот это и была бы поэзия действительности.
Всё же обидны и несправедливы были упрёки, даже не упрёки, а утверждения, что он следует чужими путями, от одного подражания переходя к другому. Дескать, когда-то он подражал Батюшкову и Жуковскому, потом Байрону. Теперь скажут, в трагедии он подражал Шекспиру. Он учился, а не подражал! И в то же время проторивал собственную дорогу. Какой-то таинственный эстетический идеал с детства природой заложен в нём — он искал возможности его выразить. Он чувствовал своё время и для нового искал новые формы. И без Байрона написал бы он южные свои поэмы — может быть, лишь несколько по-иному. И без Шекспира стремился бы реформировать стеснённую сцену — ради большей свободы... Поиски продолжались.
Ему вспомнились соседи-помещики, их жёны. Вот известный Шустерин Николай Михайлович, владелец богатого Рогудева, — невежественный самодур и страстный псовый охотник; его жена — моложавая кокетка, о которой по уезду рассказывают разные соблазнительные истории... Или, например, Храповицкая: говорят, что уже в восемь утра она разряжена, как на бал, платье из граденапля, а причёска в три этажа — косы, букли, ленты, гребень... Или чета Философовых из Богдановского...
Он погрузился в работу — весёлую, упоительную. Какие живые подробности он находил!
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкий снег
Да вой волков.
Героиня — не облитая лунным светом, романтическая черкешенка, а всего лишь заспанная помещица:
В ночном чепце, в одном платочке...
И дальше всё в том же духе:
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой...
Из этих прозаических подробностей жизни, быта волшебством искусства создавалась поэтическая картина. Он и хотел показать не экзотику, не романтику, а тот простои мир, который окружал его. Стих был лёгок, беззаботен. Сюжет развивался стремительно и остроумно.
И за два утра — 13 и 14 декабря — он написал поэму «Граф Нулин». Он, который здесь, в Михайловском, ещё год назад писал «Цыган»! Да, он создал настоящий поэтический манифест!
Однако как примут его поэму читатели, критики? Поймёт ли публика революцию, которую он совершил?
Он поспешил в Тригорское.
Увы, худшие опасения подтвердились. Всегдашние восторженные его почитательницы были явно разочарованы.
— О чём это вы, дорогой Александр? — сказала Прасковья Александровна. — Вам наскучила наша деревенская глушь? Где прежние порывы вашей прекрасной души?
Влюблённая Аннет усмотрела даже некий оскорбительный намёк, насмешку — покраснела, гордо вскинула голову и вышла.
Вот так! Нужно было оправдываться. И он, как всегда, когда испытывал смущение, похохатывая, принялся бегать по комнате, делая быстрые, нелепые движения, почти кривляясь, неровной, спотыкающейся, заплетающейся речью пытаясь что-то объяснить:
— Вы не поняли... я просто пародирую... Вот именно — пародирую! А что, если бы Лукреция, например, дала Тарквинию пощёчину? А он бы испуганно отступил? Ведь не было бы последующих кровавых событий и изменился бы весь ход мировой истории... Не правда ли?
— Простите, — резонно заметила Прасковья Александровна, — но никакой истории в вашей поэме нет. Вы, правда, упоминаете о Тарквинии, но лишь в шутливом сравнении.
— Я и поэму хочу назвать «Новый Тарквиний», — сделал ещё одну попытку Пушкин, но сам почувствовал неубедительность своих слов. Его не понимали. — У Шекспира, — продолжал он, — в поэме стихи:
Придёт пора, когда злосчастный Случай
Всё истребит своей рукой могучей.
О Случай, ты всегда родишь напасть...
Вы видите, какое наивное у него понимание истории? Он повторяет заблуждения писателей древности — Тита Ливия, Овидия[217], Тацита...
— Может быть, может быть, — вздохнула Прасковья Александровна. — Может быть, вы в чём-то правы, а я не поняла. Однако прошу к столу.
Вернулась Аннет, неся в руках альбом.
— Вот, — сказала она с вызовом. — Читайте!
И он прочитал: «О que les illusion de l’amour sont aimables!»[218]. Белозубо улыбаясь, спросил насмешливо:
— Вы это испытали?
XXXVIII
В один из вечеров в Тригорском мирно пили чай. Пушкин подошёл к камину погреть руки. Вбежала горничная.