— Давно писано, — сказал Пушкин. — Каждой ягодке своё время. En avant![320]

Древняя столица жила своей обыденной — размеренной, но и взбалмошной жизнью. Ещё при непогашенных фонарях утром по кривым московским улочкам тянулись возы с дровами, сани из подмосковных деревень с картошкой, солёной капустой, салом, из калачей разносили на лотках калачи и булки, а кухарки и повара спешили на рынки. Дворники, позёвывая, выходили из подворотен с мётлами и тачками. Светало, и начиналась утренняя суета: от фонтанов разъезжались водовозы, кучера вели лошадей в кузницы, нищие тянулись к заутрене, а пьяницы направлялись в кабак.

Вот уже магазины украсились яркими вывесками, предусмотрительно снятыми на ночь, а мелкий служилый люд — юристы, стряпчие, секретари, — зябко кутаясь в шинели, заспешил в присутствия. Хожалые делают осмотр будок, гувернёры ведут детей в пансионы, понаехавшие из провинции помещики озабоченно торопятся в Опекунский совет.

После двенадцати улицы меняют свой вид. Вереницами катят парные фаэтоны, экипажи, дрожки, коляски: сенаторы направляются в Сенат, щёголи и щеголихи — на Кузнецкий мост, все прочие делают визиты или праздно рыскают, чтобы провести время.

Часам к четырём улицы пустеют. Город забывается тяжким послеобеденным сном, и на улицах разве что горемыки пешеходы.

И снова оживление — праздничные толпы гуляющих по бульварам, экипажи у Большого театра и у клубов на Дмитровке, но только после разъезда начинается настоящая жизнь и веселье: экипажи тянутся к подъезду Дворянского собрания или на балы на Поварской, Арбате, Пречистенке...

Древняя столица! В ней можно увидеть то, чего уже не увидишь нигде по всей России. Здесь дух независимости, скопище оригиналов и приверженность к старине. Барыня в белом атласном капоте с собольей опушкой выезжает с верховыми гайдуками по сторонам кареты, с мамушками в ярких сарафанах, с карлицами в парчовых повойниках, со смуглыми калмычками, с лакеями в фамильных ливреях. Здесь целыми семьями отправляются к ранней обедне, затем к поздней обедне, затем по монастырям или приходским церквам и ради богоугодного этого дела питаются весь день лишь баранками, гречневиками и пирожками, купленными на паперти у разносчиков. Здесь в гости едут на целый день: завтракать, обедать, ужинать... Здесь на похоронах за дрогами следуют человек триста дворовых в траурных кафтанах.

И здесь веселятся! Балы следуют один за другим: у Архаровых, у Кутансовых, у Апраксиных, у Шепелевых, у Кашкиных; у одних обед на двести персон, у других домашние спектакли, у третьих маскарады. Не умолкая, гремят оркестры; кадрили сменяются котильонами, вальсы — мазурками, менуэты — длинным польским... Здесь древние старухи, которых не встретишь больше нигде: Варвара Николаевна Перская, Настасья Николаевна Хитрово, княжна Марья Алексеевна Хованская, княжна Екатерина Николаевна Оболенская... Здесь одеваются ещё в наряды царствования Екатерины: в бархат, кружева, блонды; в кафтаны с золотым шитьём и золотыми галунами; в кружевные манжеты, шёлковые чулки со стрелками и башмаки с большими пряжками.

Здесь лорнеты, золотые табакерки, парики и пудра.

А Дворянское благородное собрание — этот прекрасный дворец с главным фасадом на Дмитровку, с парадными ротондами по углам, с огромной залой, украшенной колоннадой из искусственного мрамора и освещённой тысячами свечей хрустальных люстр, повторенных в высоких стенных зеркалах! Здесь все московские красавицы и только расцветшие и уже перезревшие невесты. Новейшие французские моды. Заезжие визитёры-иностранцы. Отблески огней в холоде мрамора и гром оркестров на хорах. В одном углу — свет: важные осанки, горделиво вскинутые головы, убийственно холодные взгляды, горячечный блеск драгоценностей. В другом углу — публика попроще: тёмно-малиновые фраки с металлическими пуговицами, цветные жилеты, узкие панталоны, жёлтые, голубые, пунцовые, зелёные, клетчатые платья. А где-то совсем в закутках робко жмётся губерния: жёны докторов и чиновников, студенты, армейские офицеры, заседатели судов; здесь толстые нога, едва уместившиеся в атласных башмаках или в сапогах на толстых подошвах.

Напротив Страстного монастыря, как раз вблизи салона Зинаиды Волконской, находился не менее знаменитый, известный всей Москве дом Римских-Корсаковых[321] — большой, трёхэтажный, с красивым лепным фризом и фронтоном, с высокими полуциркульными окнами бельэтажа, с великолепным садом и обширным двором со службами. Здесь Пушкин бывал очень часто. Здесь балы и маскарады начинались днём, а танцы продолжались до рассвета.

Кто в Москве не знал Марию Ивановну Римскую-Корсакову с её многочисленным семейством! Самой ей было уже за шестьдесят, она пережила своего мужа-камергера намного, а выглядела лёгкой, подвижной, несмотря на изрядную полноту тела, тройной подбородок и одутловатость щёк. И хоть страдала головными вертижами, от чего лечилась обильным кровопусканием, но веселилась до самозабвения и умела других веселить: могла как-то особенно величаво плыть, когда в мазурке кавалер опускался на колено, обводя даму вокруг себя и целуя ей руку; могла заканчивать экосез-кадриль вдруг выдуманной ею фигурой.

Вот бал! Распахнулись половинки дверей в залу, и мимо строя гостей двинулась карнавальная процессия: лавочки пирожников, наполненные конфетами, с чучелом мальчика-продавца; ряженые — затянутые в мундиры солдаты, русские крестьяне в пёстрых нарядах, чопорные маркиз и маркиза времён Людовика XIV, маркитант с ослом, паломники и паломницы в кадрили — и каждая группа исполнила песню и танец. А затем выехал в залу натуральный извозчик с натуральной лошадью, запряжённой в натуральные сани.

   — Эй, извозчик! — в азарте крикнула Мария Ивановна и кинула ему пачку денег. — Что, возьмёшь свезти меня в уборную?

И сани легко заскользили по вощёному полу.

Знаменитому Пушкину, которого признавала вся Москва и который, следовательно, украшал и её дом, Мария Ивановна уделяла особое внимание. Её сын, отставной полковник-гвардеец, был замешан в заговоре, но при расследовании оставлен без внимания, потому что, по счастливой случайности, во время бунта находился в Вене. Но что было бы, окажись он на Сенатской площади? И Мария Ивановна проклинала бунтовщиков.

   — Этот злодейский заговор! — говорила она Пушкину. — А слухи были: дескать, трактуют о разных коренных переменах в России... Злодеи! Безумцы!

О недавней коронации Мария Ивановна рассказывала с умилением:

   — Шествие в собор! Главным распорядителем, верховным маршалом князь Николай Борисович Юсупов[322]. И короновал наш московский митрополит Филарет[323].

А после бала, затянувшегося до утра, в перьях и бриллиантах, она отправлялась на утреню в Страстной монастырь.

Её сын, отставной полковник Григорий Александрович, высокий красивый брюнет, за сражение под Малоярославцем в 1812 году удостоенный ордена Святой Анны, любил при случае и без случая в самых энергичных выражениях высказывать независимость своего характера.

   — Новый император, — говорил он Пушкину, — пригласил гвардейских офицеров на обед в Зимний. Ну, я расстегнул пуговицу мундира. Князь Волконский, нынешний министр двора, заметил. «Colonel, boutonnez-vous, je vous prie»[324], — сказал он мне. «Voulez-vous, prince, que j’etouffe?[325] — ответил я и тотчас удалился из дворца и подал в отставку — надеюсь, навсегда.

С этим Григорием Александровичем, ближайшим другом князя Вяземского, тесно сдружился и Пушкин.

Но в доме был другой магнит, притягивающий его: дочь Александра, восемнадцатилетняя девушка с тонкими чертами лица, казавшегося особенно бледным из-за больших, тёмных, огненных глаз. Поговаривали о несчастном любовном романе, шли толки, что мать собирается для поправки её здоровья весной отправиться на Кавказские воды.