— Хорошо, — сказал Пушкин, — вот скоро деньга получу и пожертвую...

   — Оное не запрещается, — согласился Шкода, оправляя складки на тёмной рясе. — По своему желанию, имуществу, состоянию это дело угодное...

Этот плотный, бородатый, говорливый священник разве не подходил для задуманной сцены в трагедии о Борисе Годунове?

   — Юродивых-то в округе много? — спросил Пушкин, следуя ходу своих мыслей. По замыслу, юродивый в его трагедии должен был занимать значительное место.

   — В Святых Горах да на наших ярманках юродивые со всей губернии!..

   — Веришь ли ты в чудеса? — вдруг спросил Пушкин.

   — Да как же не верить, Александр Сергеевич? Да почитайте-ка хотя бы примеры из Жития святых...

   — Но ты-то сам веришь? — допытывался Пушкин. — Не в Бога, а в чудеса...

   — Так для этого до святости нужно дойти, — уклончиво ответил Шкода. — Вот однажды келарь доложил преподобному Евфимию, что в кладовой нет хлеба, тогда как в монастырь пришло много народу, преподобный Евфимий повелел келарю заглянуть опять в кладовую, а в ней уже хлеба столько, что и дверь-то отворить невозможно... — Но это было лишь учебно-семинарской премудростью.

Пушкин вздохнул:

   — В приметы я верю, батюшка. Это грех? Это не христианство даже, а просто язычество...

Но Шкоде спокойней было от привычной темы.

   — Без земельного надела церковь наша — вот в чём беда, — сказал он. — Сам рад бы, как древний патриарх, вкушать от трудов своих да назидать нравы народные, а что делать?.. Вот как-то уже и уездный землемер приезжал, погостил у Прасковьи Александровны — да с тем и уехал...

Явилась Аннет — раскрасневшаяся, в лёгкой шубке, в шапочке с меховой оторочкой, заказанных и купленных в Петербурге. Она выглядела премиленькой.

   — Опоздала? Maman задержала, хотя знала, что вы здесь ждёте!.. — После быстрой ходьбы её грудь бурно вздымалась.

Попадья увязывала в белую салфетку горячие просвирки.

   — Значит, по ком служим панихиду? — Шкода склонился над заранее переданной ему бумажкой. — За упокой души раба Божия боярина Георгия Байрона...

Вышли из жаркой обители, пересекли двор и вошли в нетопленую деревянную церковь. Захудалость приходского храма сразу бросалась в глаза: иконостас почернел, пол неровный, стены голые, царские врата облезлые и даже свет будто неохотно пробивался в церковную полутьму сквозь узкие оконца...

Ожидая отца Лариона, Пушкин и Аннет, стоя у клироса, разговаривали вполголоса.

   — Панихида эта напоминает мне обедню Фридриха Второго[173] за упокой души Вольтера, — сказал Пушкин.

   — Я не поняла, — смущаясь, призналась Аннет.

   — Король прусский прежде восторженно почитал Вольтера, но в конце концов изменил к нему отношение.

   — При чём здесь вы?

   — А при том, что и я изменил былому кумиру.

   — Ах, вы опять напускаете на себя! Расскажите лучше о Фридрихе и Вольтере!..

   — Вы разве способны понять?..

Из алтаря вышел отец Ларион и, глядя в книгу, привычно, монотонно загудел:

   — А ещё помолимся о преставившихся рабах Божиих... — Вначале он, как обычно, перечислил имена Ганнибалов, Пушкиных, Вындомских, а в конце назвал преставившегося боярина Георгия. — Помяни, Господи...

   — При чём здесь вы? — шепнула Аннет.

   — Ах, вы не способны понять!..

Дельвиг всё мешкал. Ещё к Рождеству обещал и не приехал. В новом году что-нибудь да мешало: уж совсем собрался — вдруг в Петербург явился отец; из Петербурга санный путь в Михайловское — отец увёз его в Витебск; обещал в самом начале марта — заболел горячкой. Потом долго не было писем. А на дворе уже апрель!

Дельвиг! Брюхом хотел он Дельвига — так, как голодный алчет насытиться, как роженица алчет дитя...

И вот послышался звон почтового колокольчика. Издали, сначала едва различимо, или, может быть, ему это кажется?.. Нет, ближе, ближе... Сомнении быть не могло! Он выскочил, вглядываясь в извилистую дорогу. Капель весело стучала, длинные ледяные сосульки свисали с крыши. Ступеньки крыльца были мокрые, скользкие.

Вот и коляска. Она въехала в раскрытые ворота. Дельвиг!

Рослый, толстый, крупноголовый... Воображение напряглось, и он так чётко увидел Дельвига, как будто тот стоял совсем рядом.

Из коляски грузно ступил на землю рослый полный соседский помещик. Как любезно, что Александр Сергеевич собственной персоной встречает его на крыльце! А он от нечего делать забрёл на пару часов...

Сидели в тесной комнате, и, опустив голову, Пушкин слушал неторопливую речь сельского хозяина, облачённого в просторный фрак с толстой цепочкой, спускающейся по жилету.

— Изволите видеть, Александр Сергеевич, я познакомился с известным сочинением Болтина. Должен сказать: вполне с ним согласен. Потому, Александр Сергеевич, что, ежели помещик сам живёт в деревне или, скажем, имеет надёжного приказчика, это одно дело. А ежели помещик в отсутствии, или, скажем, приказчика надёжного не имеет, или земли в дачах у него недостаточно, тогда, Александр Сергеевич, понятное дело, куда прибыльнее положить крестьян на оброк.

Так как хозяин угрюмо молчал, гость переменил тему:

   — Изволите видеть, супруга моя, урождённая баронесса Сердобина, с недавних пор зачала кашлять... Я — докторов. В Пскове пользует инспектор врачебной управы Всеволодов[174] — давний знакомый, при случае могу рекомендовать. Советует ехать на воды. Пока прописал декохт... Я вам скажу, Александр Сергеевич, было бы семейное счастье, добрая совесть и изрядное здоровье — так грешно ещё жаловаться!..

Но, видя явное нерасположение Пушкина — поэтов не поймёшь! — гость вскоре откланялся.

...Знакомой дорогой, вдоль озера Маленец, отправился он в Тригорское. Лошадь неторопливо шагала, чавкая по снежному грязному месиву. Моросил мелкий затяжной дождь. Кое-где земля вовсе обратилась в трясину, и лошадь вязла по щиколотки.

Известный путь, привычный путь, обычный путь. Опять Тригорское, опять щедроты сельского гостеприимства, опять слухи и новости, завезённые из Опочки, Новоржева или Острова, опять барышни — ломающиеся, кокетничающие, очаровывающиеся, разочаровывающиеся, мечтающие, ожидающие, опять суетливая дворня, пуще смерти боявшаяся хозяйку, опять секреты, намёки, зевки, дурнота и вздохи — опять всё то же Тригорское!

Только что расположились в кладовой, дабы обсудить полученную от опочецкого трактирщика Жака записочку о предстоящем gaiete bruyante[175], бале в дворянском собрании, как из Михайловского явился кучер Пётр. Сапоги и порты его были забрызганы грязью, картуз он мял в руках.

   — Так что, Александр Сергеевич, барин к вам...

   — Что ж ты, дурак, в господскую гостиную впёрся в грязи! — осерчала Прасковья Александровна.

   — Дак, барыня, Прасковья Александровна, велела побыстрее.

   — Кто же ещё? — рассердился Пушкин. — Сказать ему нет, мол, дома и не скоро будет...

   — Дак они ждать изволят... Барон — о себе говорят...

   — Что? — Пушкин вскочил. — Кто? — Не простившись ни с кем, он выскочил из дома.

Он скакал, не жалея хлыста. Грязное месиво разлёта лось из-под лошадиных копыт. Скорее! Неужто?..

Что же он застал! Дельвиг лежал на диване, по-детски подогнув ноги, а Арина Родионовна заботливо кутала его в шали.

   — Замаялся... — Она будто даже предостерегала Пушкина, оберегая гостя. — Уж больно трухлявый... Сомлел с дороги.

Дельвиг сонно приподнял голову.

   — Это ты, Француз?..

   — Боже мой, Дельвиг! Неужто, Боже мой!

Дельвиг степенно поднялся с дивана, мешковатый, одышливый и ещё более располневший. Он пошарил рукой — наконец нашёл и надел очки с толстыми стёклами. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом обнялись.