Но среди гостей присутствовал некий молодой артиллерийский офицер, давний поклонник прекрасной Екатерины. Успех соперника заставил его набычиться и носком сапога мять ковёр. Вдруг представился повод: Пушкин отпустил довольно ядовитую шутку в адрес семьи Римских-Корсаковых. Неблагородно! Они оба часто бывали в этой гостеприимной семье.

— Милостивый государь, Александр Сергеевич, — сдержанно сказал офицер, — так не говорят о доме, в котором вас принимают как родного... — И вышел.

Уже на следующее утро Пушкин получил письменный вызов. Что же он? Испытал радостное волнение — давно забытое волнение опасности, дерзости, удали. Ах, ему нужна была разрядка!

Тотчас написал он ответ: «А l’instant, si vous le Lesiur, venez avec un temoin. A. P.»[337].

Кого выбрать секундантом? Соболевский не только отказался, но уговаривал немедленно всё уладить. Не добившись успеха, он вспомнил о Каверине, который как раз находился в Москве.

Каверин! Первый наставник в любви и чести! Тотчас он послал записку царскосельскому другу, который после длительной отставки вновь определился на службу и отправлялся в армию.

Не прошло и часа, как подъехала карета: артиллерийский офицер, его товарищ по полку, и Каверин — знаменитый буян, повеса, как всегда, жизнерадостный и потому понимающий неистребимое желание Пушкина стать под пистолетное дуло.

Но властно вмешался Соболевский. Ссора — из-за чего? Из-за пустяка, из-за неосторожного, но безобидного замечания Пушкину подвергать свою жизнь опасности? А что, если государь разгневается? Нет, господа, не лучше ли позавтракать, благо привезён новый ящик шампанского?..

Противники из приличия хмурились, но потом успокоились и протянули друг другу руки. Завтрак был сервирован весьма роскошно.

И снова Пушкин на прогулке с семьёй Ушаковых.

Семнадцатилетняя Екатерина в этот день, казалось, выглядела особенно прелестной. Она уложила волосы и надела шляпку с перьями. Живые глаза её блестели, то и дело она поглядывала на Пушкина. В звонком её смехе слышалась взволнованность.

Пушкин осторожно сказал Софье Андреевне:

   — Ваша старшая дочь могла бы составить счастье любого... Надо лишь быть достойным этого счастья!..

Софья Андреевна не могла не понять намёк.

   — Что ж, — тоже осторожно ответила она, — вы, может быть, правы. Однако же... Моя дочь так ещё молода...

Неужели перед ним открылась возможность счастья? Неужели он обретёт дом, семью, покой, но потеряет при этом свободу?

   — Как жаль, — поспешно произнёс он, — семейные узы призывают меня ехать в Петербург...

Он заказал лошадей на середину мая. И написал Екатерине Ушаковой в альбом прощальное полушутливое стихотворение:

Что ждёт его? Два года жизни в Михайловском как бы подвели черту под прежним бурным, мятежным, а новое не определялось и не устанавливалось.

Итак, Онегин, убив приятеля, отправился путешествовать. А Татьяна?.. Значение наивной сельской барышни не то что возросло, а просто сделалось первенствующим. Она должна была чрезвычайно развить ум во имя новой задачи: постигнуть, что люди 14 декабря, и с ними Онегин, увы, всего лишь европеисты-подражатели, не знающие своей собственной родины.

Замысел был обширен, но неясен. Даже план очередной, седьмой главы не определился. И он начал с того, что было самым простым и очевидным — с приезда Татьяны в Москву. Ярко вспыхнуло в памяти недавно пережитое.

Никита шаркающей, тяжёлой походкой вошёл в номер и поставил пахнущие свежей ваксой туфли рядом с кроватью.

   — Костюм прикажете или как? — спросил он.

Присутствие верного дядьки, знакомые его шага, голос и сами ворчливые интонации действовали привычно успокоительно. Пушкин сделал неопределённый жест, Никита понял и, ворча что-то себе под нос, отправился в свой закуток. Подогнув колени, Пушкин писал в тетради. Чернильница стояла рядом.

Номер в Демутовом трактире был из дешёвых — во флигеле с окнами на Мойку и во двор. То, что окна выходили во двор, было конечно же неудобством: с утра до вечера слышались крики рабочих и ржание лошадей. Но, странно, он быстро привык.

Обставлен был номер скудно: кушетка, которую Никите пришлось передвинуть ближе к окну, чтобы больше падало света, изрезанный скучающими постояльцами по зелёному сукну и лакированному дереву стол, несколько стульев, немного литографий на стенах с замасленными обоями. Кое-какую мебель даже пришлось перевезти из родительского дома: пару кресел, торшер, книжный шкаф...

Снова вошёл Никита.

   — А к вам, Александр Сергеевич, гость пожаловал.

   — Проси. — Пушкин воткнул перо в чернильницу.

Вошёл один из московских «архивных юношей», перебравшийся на службу в Петербург.

   — A-а... — сказал Пушкин, силясь вспомнить фамилию. — Soyez le bienvenu![338]

   — Александр Сергеевич, — засуетился тот, — я не вовремя, помешал?

Пушкин бросил тетрадь на табурет рядом с чернильницей, поднялся с постели, сунул нош в туфли и поправил складки халата.

   — Садитесь, любезнейший... — Он всё никак не мог вспомнить фамилию. Но гость не мог успокоиться.

   — Помешал!.. Не вовремя... — Он поглядывал на брошенную тетрадь.

Пушкин уловил его взгляд и небрежно пожал плечами:

   — Успеется... Экая важность. — Сев за туалетный столик в углу, он принялся щёточкой полировать ногти и вдруг вспомнил: Титов, Владимир Титов.

Это был один из самых молодых «архивных» — подтянутый, весьма лощёный, весьма учёный.

   — Ах, Александр Сергеевич! — воскликнул Титов. — В ваш тридцать третий гостиничный номер прихожу третий раз. Пришёл рано — вы уже уехали, пришёл поздно — вы ещё не приехали. А у меня, знаете, служба-с...

   — Как она идёт? — вежливо спросил Пушкин. Титов был служащим при Министерстве иностранных дел.

   — Ах, Александр Сергеевич...

   — Да, да, — вздохнул Пушкин. — Я понимаю. Бедный Веневитинов! Невосполнимая утрата...

   — Но тем большая нужда «Московского вестника» в вашей поддержке! — воскликнул Титов. Конечно же он был ходатаем Погодина.

   — Но разве не в ваш журнал я отдал львиную часть новых своих произведений? — сказал Пушкин. — Отрывок из «Путешествия Онегина», «Одесса», тоже в недавнем номере...

   — Так-то так, — согласился Титов, — но, Александр Сергеевич, кто же, если не вы?.. Не все мы...

Пушкин с полуулыбкой посмотрел на молодого человека, как и все молодые люди, подающего великие надежды. В глазах Титова светилось воодушевление. В его манерах, хотя и скромных, ощущалась определённая самоуверенность.

   — Ну, хорошо, хорошо, — сказал Пушкин. — Напишите Михаилу Петровичу, что я по-прежнему предан журналу... Между прочим, как вам Петербург?