— В ваших созданьях, — ободрял его Пушкин, — поэтический восторг, стремительный стиховой темп, какая-то страстная поэтическая песнь...
Языков, не садясь на место, продолжал декламировать.
— У нас поэты любят употреблять одни и те же слова, образы, а вы нет! — искренне восхищался Пушкин.
— Вы ещё не знаете его, — сказал пьяный Алексей Вульф. — Он не из тех, кто податлив на знакомства! А с вами он решился.
Языков не в силах был от стихов перейти к обычной речи. Кровь густо бросалась ему в лицо.
Новый приятель, Языков, прожил в Тригорском почти месяц, отвлекая Пушкина от горестных тревог и мучительных ожиданий. Нового своего друга Пушкин заботливо проводил до самого Пскова.
XLV
Склонившись над столом, он читал «Донесение Следственной комиссии» и чувствовал себя не вдали от Петербурга, в мирном захолустье, в Михайловском, не в комнате, обставленной небогато, но всё же удобно, с книгами на полках, с мягкими креслами и диваном, с окнами, открытыми благоуханию лета, а в крепости, на каменном полу, в сыром, тёмном каземате с низким, давящим потолком. Он почти задыхался.
«В 1816 году несколько молодых людей, возвратясь из-за границы после кампаний 1813, 1814 и 1815 годов и узнав о бывших тогда в Германии тайных обществах с политической целью, вздумали завести в России нечто подобное...»
Сразу же всплыло во всех подробностях: Пущин, Вольховский и он в лицейских мундирчиках в недалёкой от Царского Села «Священной артели»...
«...Желающий вступить в Общество (Союз спасения) давал клятву сохранить в тайне всё, что ему откроют... Некоторые члены уехали из Петербурга; иные находили неопределённость в цели... другие не иначе соглашались, как с тем, чтобы Общество ограничилось медленным действием на мнения, чтобы устав оного (по словам Никиты Муравьёва), основанный на клятвах, правиле слепого повиновения и проповедующий насилие, употребление страшных средств кинжала, яда... был отменен...»
И в памяти ожили шумные сходки в доме Никиты Муравьёва, его, Пушкина, смелые стихи и ноэли, которые он читал и которые в списках тут же расходились по всему Петербургу и по всей России.
«Родилась ужасная мысль о цареубийстве...»
«Кинжал» он написал на юге, в Кишинёве, и тоже пошли бесчисленные списки.
В примечании к «Донесению» было сказано:
«Пестель утверждает, что ещё прежде, в 1817 году Лунин говорил, что если... решаться убить императора, то можно будет для сего выслать на Царскосельскую дорогу несколько человек в масках... Пестель, как показывает Матвей Муравьёв, хотел набрать из молодых отчаянных людей так называемую cohorte perdue (обречённый на гибель отряд) и поручить начальство оного Лунину... Якушкин... распалённый... словами товарищей, предложил себя в убийцы...»
Он не мог продолжать. Схватив перо, быстрыми линиями он начертал на бумаге профили Пестеля, Лунина, Якушкина. Он видел их как живых перед собой; Лунина, холодного, блестящего, почти легендарного храбреца, почти фаталиста и в то же время горячего поклонника женщин и дружеских застолий, Лунин под руку с ним, Пушкиным, расхаживает по кабинету Никиты Муравьёва и оживлённо излагает свои мысли о достоинстве прозы над поэзией; Пестеля — такого, какого он видел в Кишинёве, влиятельного военного чина, умнейшего человека, с лицом античного героя, готового на подвиги Геракла; Якушкина — близкого приятеля Чаадаева, пылкого участника дружеских диспутов в Каменке...
«...Действия сего тайного общества... с каждым днём более принимали характер решительного заговора против власти законной, и скоро на совещаниях стали обнаруживаться в часто повторяемых предложениях злодейские, страшные умыслы...»
Он прервал чтение. Он не мог читать. Он обхватил голову руками...
Прогулка в начале августа 1826 года.
Земля одета в яркую, сочную зелень, греется в лучах солнца, цветёт, а пятерых повешенных уже нет в этом мире. Вынесен приговор уголовного суда, преступники восприняли достойную их казнь, то есть казнь позорную.
Воображение не подвластно советам разума. Зачем воображать тяжкую картину! Но можно было представить себе, с каким хладнокровием и достоинством эти люди приняли смерть. Ещё бы! Да и кто, кроме трусливых невежд, может бояться того, что поздно ли, рано ли, но неизбежно...
Эти люди были героями. Эти герои были людьми. Хорошо, повешенные повещены, но участь всех остальных: 120 человек обречены на медленное угасание в глухих уголках, в рудниках... Ужасно! Друзья, братья, товарищи — что с вами будет?
Да, выступили они преждевременно: страна ещё не была подготовлена. Но кто знает, когда рано, а когда поздно жертвовать собой ради чести, ради любви к своей стране, когда поздно или рано застрелиться из-за любви к женщине? Лишь он, Пушкин, знал: ему нельзя до срока погибнуть. Так решила судьба, возложив на него несказанно великую задачу. Он, избранник судьбы, должен запечатлеть в неповторимых по совершенству созданиях буйное и страшное своё время. И для того судьба вручила ему мудрость, силу и ясность пророка, чтобы жечь глаголом сердца людей.
...На столе лежала раскрытая Библия — шестая глава книги пророка Исайи: «Вокруг Его стояли серафимы; у каждого из них по шести крыл... И сказал я: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами... Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: ...беззаконие твоё удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, говорящего: кого мне послать?.. И сказал Он: пойди и скажи...»
Он пойдёт и скажет. Он писал своего «Пророка».
XLVI
«Его сиятельству, Его императорского
величества генерал-адъютанту,
господину генералу от инфантерии,
рижскому военному и псковскому,
лифляндскому, эстляндскому
и курляндскому генерал-губернатору
и кавалеру маркизу
Филиппу Осиповичу Паулуччи
псковского гражданского губернатора
фон Адеркаса
РАПОРТ
Известный вашему сиятельству, находящийся по высочайшему повелению под надзором губернского начальства и проживающий в имении отца своего коллежский секретарь Александр Пушкин, представив ко мне на высочайшее имя его императорского величества прошение, просит представить оное по начальству.
Прошение сие на высочайшее имя, свидетельство болезни и взятую от него, Пушкина, подписку о небытии им ни в каком тайном обществе... почтительнейше вашему сиятельству представить честь имею».
Паулуччи — статс-секретарю Нессельроде[234]:
«Милостивый государь мой, граф Карл Васильевич...
Выключенный из службы коллежский секретарь Александр Пушкин... поданным ныне к псковскому гражданскому губернатору на высочайшее имя прошением... просит дозволения ехать в Москву, или С.-Петербург, или же в чужие края для излечения болезни. Усматривая из представленных ко мне ведомостей о состоящих под надзором полиции, проживающих во вверенных главному управлению моему губерниях, что упомянутый Пушкин ведёт себя хорошо, я побуждаюсь, в уважении приносимого им раскаяния и обязательств никогда не противоречить своими мнениями общепринятому порядку, препроводить при сем означенное прошение... прося повергнуть оное на всемилостивейшее его императорского величества воззрение и о последующем почтить меня уведомлением Вашим.
С совершенным почтением и преданностью имею честь быть...»
