— Выпьем, мамушка.

   — Ну, первую рюмку перхотою, а вторую охотою.

Вино развязало старушке язык.

   — Конечно, — рассуждала она, — всякий живот смерти боится. Но я так думаю: умереть сегодня страшно, а когда-нибудь — ничего. Главное — протерпеть свой век, всё в жизни повидать, и дал бы Бог здоровья. Налью-ка ещё, Александр Сергеевич... Главное, живи, да не тужи. Конечно, от смерти не посторонишься, так что и думать много об ней? И до нас люди мёрли, а кабы не мёрли, и мы бы на тот свет дороги не нашли. Жить надо особенно смолоду, два раза молоду не быть... Нальём-ка ещё, Александр Сергеевич... Вот у вас кудри вьются. А оттого это, что вы — радостный человек. Как говорится: от радости кудри вьются, а в печали секутся... Конечно, несладко тебе, батюшка. Уж я-то вижу. Много вам достаётся. Блошка куснёт — и то зудит... А вам, свет вы мой... А вы смиритесь, батюшка. Что ж делать, смирять себя надобно. Вот так-то. Придёт пора — ударит и час. Э, милый барин, не горюй по вечерошнему, жди заутрешнего.

   — Да чего ждать, мамушка?

   — Ино горько проглотишь, да сладко выплюнешь: всё ещё образуется. А не узнав горя, не узнаешь и радости.

Голос няни певуче звучал сквозь завывания ветра за окном — и он из своего небогатого, но всё же барского особняка переносился в её крестьянскую ветхую лачужку с обветшалой соломенной кровлей, с пугливыми тенями по углам и дремотным жужжанием веретена. Вой ветра, снег, метель. Спит Россия глубоким сном. Может быть, она копит силы? Пока не удалось горстке героев великим подвигом своим пробудить её...

Но за письменным столом он испытывал чувство счастья. Вот что спасло его — упорство труда. И никогда прежде родник не бил так сильно.

Он перелистывал привезённую из Кишинёва «масонскую» тетрадь размером в лист, в чёрном кожаном переплёте, на котором был масонский знак — треугольник и в нём буквы «OV», что означало «Овидий». Рядом со стихами заметки, черновики писем, короткие записи, а по полям разбросано множество быстрых рисунков. Всё вперемешку: за монологом Пимена набросок из «Цыган», потом «Сожжённое письмо», потом строфы четвёртой главы «Евгения Онегина», снова сцены к трагедии, снова строфы четвёртой главы.

Он усиленно работал над обширной своей поэмой. Перспектива прояснилась, и он с огромной энергией и небывалой быстротой закончил четвёртую главу и принялся за пятую. Но после «Графа Нулина» сама поэзия его изменилась.

Прежде в «Евгении Онегине» не было сцен голой действительности. Прежде то, что почиталось низким, он не делал предметом высокой поэзии. А теперь в простых, звучных, поэтических строфах он изобразил собственную жизнь в глухой деревне.

Всё же напряжённая работа не отвлекала мыслей от потрясения 14 декабря, и на полях тетрадей он то и дело рисовал профили знакомых лиц. Кюхельбекер! Пойман, схвачен пылкий и беззащитный Вилли... Так хотелось хоть как-то подать голос другу! И он придумал. Кюхельбекер в статье в «Мнемозине» высказал мысли — во многом спорные, частью справедливые и тонкие — о направлении нынешней русской поэзии. И вот под видом полемики с ним он посвятил другу несколько строф. Конечно же прямо к развитию сюжета эти строфы не относились, но разве не имел он права на отступления, хотя бы связав его с любовью и наивным песнопением Ленского!

Это был голос Билли, голос восторженного, эрудированного энтузиаста Кюхельбекера.

А пятую главу с именами Татьяны он насытил русским пейзажем, русским фольклором, русскими обычаями. Теперь носителем и выразителем всего русского, народного стала любимая героиня — Татьяна, взросшая на соках родной земли и впитавшая сама дух старины.

Та самая Татьяна, которая в начале поэмы была лишь уездной романтической барышней, воспитанной на французских романах! Теперь страшный её сон должен был ещё резче подчеркнуть её связь с народными преданьями и поверьями, ужасными видениями предсказать последующие драматические события.

И пригодился опыт, обретённый созданием «Графа Нулина»: теперь развитие сюжета в поэме заметно ускорилось, число отступлений сократилось — и явственнее зазвучали насмешливо-сатирические нотки в описании помещичьего провинциального быта.

Прогулка во второй половине февраля 1826 года.

Россия предстала перед ним во всей своей протёкшей и настоящей жизни... Её молодость была отважной и буйной. Её печальной судьбой, трагедией стало татарское иго... Века, века покорного рабства. Потом воскресение, рост могущества, объединение, стремительный бег вдогонку за ушедшей вперёд Европой. Вот и вошла она в семью европейских стран, но уже со своей неповторимой историей, а значит, и со своим неповторимым будущим. Да, она движется самобытно. Но она ещё изумит мир!

...Россия — его страна и страна его предков, и он был кровью от крови сыном этой страны. Он был слит с ней характером и помыслами. В нём была её удаль — молодая удаль её первых веков. И в нём была задумчивость, удивление сущим — от её огромности и загадочности. А его устремлённость к великим свершениям — разве не было это её же величавым устремлением в будущие века! Он любил эту страну и не хотел себе иной родины. Сколько пищи давала она для размышлений и сколько коллизий для творчества! Он любил эту страну как нечто неотделимое от него. Теперь ясен стал дальнейший творческий путь: он будет служить своей России!

Он воспоёт Россию — её прошлое, историю и век, в который ему самому довелось жить. Его друзья, выйдя на площадь 14 декабря, хотели улучшить страну. Но по чьему образцу? Понимали ли они, знали ли действительную Россию? Да, реформы необходимы и политические изменения неизбежны. Но не создаются ли они духом времени, силой вещей и долговременными приготовлениями? Вот в чём вопрос!