Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Василий Петрович Зубков сделался закадычным приятелем Пушкина за какую-нибудь неделю. Теперь они виделись почти ежедневно.

   — Что ж, теперь я знаю о вас достаточно, — сказал Пушкин, стараясь вложить в свои слова особый, значительный смысл.

   — Нет, вы ничего не знаете...

   — Как! Вы прекрасны — что же ещё мне знать? Вы совершенство, и сама душа проглядывает в ваших глазах и чертах лица. Когда я увидел вас в театре, а потом на балу, я сказал себе сразу: вот прекраснейшее создание, которое может сделать счастливым всякого... И в моей переменчивой судьбе, в моих скитаниях кто, кроме вас, мог бы ещё оценить... — Продолжать в этом духе было пока преждевременно. Но настал момент: он вынул из сюртучного кармана сложенный вдвое листок и подал: — Это вам.

Она прочитала стихи:

Нет, не черкешенка она,
Но в долы Грузии от века
Такая дева не сошла
С высот угрюмого Казбека.

Она очень мило и нежно склонила голову набок.

Нет, не агат в глазах у ней,
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей
Её полуденного ока.

Её лицо вновь зарделось от смущения.

   — Je vo us remercie[283], — сказала она.

А он вдруг обхватил голову руками.

   — Qu’avez-vous?![284] — воскликнула она.

   — Imaginez-vous... В Одессе в отчаянии я мог совершить непоправимый поступок и бежать за границу... И не был бы сейчас подле вас!.. — Кажется, он повторялся.

Вдруг она спросила:

   — А правда, что вы кочевали с цыганами и были влюблены в цыганку?

Пушкин сказал:

   — Обо мне говорят много всякого вздору... Не верьте.

Вошёл Зубков — ровесник Пушкина, остролицый, узкогрудый, сильно облысевший со лба, в тёмном форменном сюртуке судейского.

Софи тотчас поднялась с диванчика.

   — Pardonnez-moi![285] — Она выскользнула из гостиной. Походка у неё была плавная.

Пушкин и Зубков так успели привязаться друг к другу, что обнялись и облобызались.

   — Я жду тебя... — сказал Пушкин.

   — Моя свояченица развлекала тебя?

   — Мы очень мило беседовали.

Зубков погрозил Пушкину пальцем.

   — За ней два года — очевидно, с определёнными намерениями — ухаживает Валериан Александрович Панин[286]... и преуспел в этом: во всяком случае, он понравился благодетельнице Софи — Екатерине Владимировне Апраксиной...

Пушкин вздохнул:

   — Что ж... Посмотрим.

Зубков жил в достатке, гостиная собственного его дома была со вкусом обставлена: зеркала в резных рамах, штофная мебель, гардины в тон обоям, напольные высокие часы из дерева под орех с качающимся маятником, бюсты на мраморных подставках, картины на стенах.

Сидя в глубоких креслах, приятели курили и беседовали.

Зубков был советником московской палаты гражданского суда. С ним вместе прежде служил Пущин. О нём, о своём дорогом Жанно, и принялся расспрашивать Пушкин.

   — Это благороднейший, добрейший, честнейший человек! — понизив голос, говорил Зубков. — Какая судьба! Такой человек погиб! О тайном обществе не распространялся, разве что о пользе, которая могла бы произойти от освобождения крестьян.

   — Но ведь и ты тоже побывал в Петропавловской крепости, — шёпотом сказал Пушкин. — Почему?

Зубков огляделся, нет ли поблизости слуг.

   — Видишь ли, когда взяли Кашкина, я потерял надежду, что меня не тронут, потому что Кашкин вовсе не принадлежал к тайному обществу, значит, его арест был просто из-за связи с замешанными лицами; и мне должно было дожидаться того же... В самом деле, вдруг вызывает обер-полицеймейстер Шульгин[287] — я всё понял, уложил в дорожный мешок немного белья, трубку, фрак и так далее... И что же? Меня уже ждал закрытый возок с фельдъегерем... Мой друг, нет ничего ужаснее камеры Петропавловской крепости, в которую меня заключили. Комната в шесть шагов длины и пять шагов ширины, правая сторона сводчатая, окно во двор, но стёкла так грязны, что через них почти ничего не видно, а за окном железные решётки... Когда зажгли лампу, я увидел сотни тараканов, бегающих по стенам. А ведь есть ещё камеры, в которых окна снаружи замазаны мелом, есть мешки каменные, есть кандалы, цепи... На допрос в комитет меня водили с повязкой на глазах. Вдруг снимали повязку, и яркий свет меня ослеплял. За столом сидели генерал Чернышёв и генерал Бенкендорф. Они делали мне допрос. Потом заставили отвечать письменно. И что же?.. Ни в чём не могли меня обвинить. И комитет признал, что я не только не принадлежал ни к какому обществу, но даже не знал о существовании такого, — и меня поздравили с освобождением... Вдруг вижу, из комитета выводят одного за другим с завязанными глазами Александра Бестужева в мундире, но без эполет, Пущина и полковника корпуса инженеров путей сообщения Батенькова[288]. Вот так последний раз увидел я нашего Ивана Ивановича Пущина...

   — Но где он теперь?

Зубков наклонился к самому уху Пушкина.

   — Всё ещё в Шлиссельбургской крепости.

Пути кин отшатнулся, широко раскрытыми глазами глядя на Зубкова.

   — Случайное стечение обстоятельств спасло меня, — сказал он. — Видимо, Провидение решило, чтобы я продолжал творить...

Он вскочил и забегал по гостиной.

   — Неужели нельзя помочь несчастным! — восклицал он. — Нет, я всё надеюсь на милость нашего молодого царя!.. Ведь смягчил он однажды участь многих...

Зубков пожал плечами.

   — Ты не ощутил на себе всю безграничную и безраздельную силу российского правительства!

Голова Пушкина поникла, будто его с силой ударили. Но он овладел собой и снова сел рядом с Зубковым — чтобы курить, беседовать, смеяться, жить.

VIII

Государь и двор собирались покинуть древнюю столицу, коронационные торжества достигли кульминации, даже погода будто поняла необычайную важность и торжественность событий: в последние дни сентября прекратились дожди. Вечерами пышные фейерверки багровым светом озаряли московское небо, привыкшее к пожарам. Пиротехника достигла чудес: царь и поэзия; Пегас на вершине Парнаса выбивает копытами брызги из Ипокрены и рассыпает лавровые венки для увенчания царёвых преднамерений. В связи с этой аллегорией, может быть, вспомнили и о Пушкине. Кому, как не ему, воспевать новое царствование! Он получил неожиданный вызов к шефу жандармов Бенкендорфу.

В тревожном состоянии вышел он из гостиницы. «Европа» со своими вычурными уступами и экзотическими крыльцами казалась разукрашенной иноземкой среди московских построек. Нанять для приличия извозчика? Но Бенкендорф со всей своей канцелярией разместился в доме генерал-губернатора.

Тверская — торговая улица. Мальчишки-рассыльные сновали по сторонам, полосатые столбы масляных фонарей неровным забором торчали вдоль лавок и магазинов. Бородатые разносчики выкрикивали товары. Бухарцы в пёстрых чалмах с умильными улыбками протягивали со своих лотков восточные сладости, зазывно пестрели вывески, золотились двуглавые орлы казённой аптеки. Тянулись потоки прохожих и экипажей. Стаи ворон и галок с шумными криками поднимались с крыш, заборов и крестов церквей.

Что мог означать вызов к всемогущему сановнику? Что сулило будущее? Что делать? Чего не делать? Как жить? Вот он на свободе, а всё оставалось неопределённым.

вернуться

283

Благодарю вас (фр.).

вернуться

284

Что с вами?! (фр.).

вернуться

285

Простите меня! (фр.).

вернуться

286

Панин Валериан Александрович (1803—1880) — муж С. Ф. Пушкиной, смотритель Московского вдовьего дома.

вернуться

287

Шульгин Дмитрий Иванович (1784—1854) — участник Отечественной войны 1812 г., московский обер-полицеймейстер в 1825—1830 гг., генерал-майор.

вернуться

288

Батеньков Гавриил Степанович (1793—1863) — участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813—1814 гг., подполковник, декабрист.

91
{"b":"596336","o":1}