Шестьдесят вёрст до Торжка заняли чуть ли не день. В самом деле, коляску пришлось бросить и для дальнейшего пути искать попутчиков на перекладных.

Остановился он в известной в Торжке гостинице. Здесь дело куда как процветало! Сам государь, возвращаясь в Петербург, изволил отведать знаменитых пожарских котлет и милостиво похвалил. Гости валили сюда. В лавке нижнего этажа торговали сапожками, башмаками, ридикюлями, прочими сафьяновыми изделиями. Хозяйка — купецкая девица Дарья Евдокимовна — оказалась выше Пушкина на голову и шире его по меньшей мере вдвое; голос у неё был низкий, зычный.

От нечего делать Пушкин спросил чернил и перо и взялся за письмо Вяземской. Он едет похоронить себя среди своих соседей! Как и некогда в Одессе, княгиня Вера оставалась его наперсницей; ей, по-матерински нежно относящейся к нему, он шутливо исповедовался в сердечных своих делах и насущных заботах... В дороге его сопровождают два женских образа — добрый гений и демон! Кому отдать предпочтение?

Пусть княгиня Вера решит, кто эти два женских образа. И приписал уже для своего друга Вяземского: «Достаточно ли обиняков? Ради Бога, не давайте ключа к ним Вашему супругу. Решительно восстаю против этого».

Что делать дальше? Он отправился осматривать живописный городок, разбросанный по холмам, — небольшой уездный купеческий городок с множеством церквей и древних монастырей, с шумной Ямской слободой и конным двором, с шорными заведениями и кузницами. На Дворцовой площади выделялись особняки городничего и казначейства, с пригорка можно было полюбоваться на густо застроенное Затверье...

В гостинице, в высокой большой зале с зеркалами, парадной мебелью, с кисейными занавесками на окнах, шумно вершились торговые сделки. Гул голосов и крепкие выкрики висели в воздухе вместе с табачным дымом. Он зевнул: это не для него...

И снова дорога — теперь уже с тесно сидящими с обеих сторон попутчиками. Думалось о важном, о главном — обширной поэме «Евгений Онегин». Как её продолжать? И нужно ли вообще продолжать? После роковых недавних событий, может быть, стоило остановиться и довершить историю, сведя героев — Татьяну и Онегина — в Петербурге или Москве ради заключительного объяснения. Что ж, ему удалось вывести современного героя времени, и порок, как полагалось, был бы наказан... Но в том-то и дело, что времена изменились. Теперь, на фоне недавно свершившихся бурных событий, судьбы героев оставались бы слишком частными. Не продолжить ли действие, перенеся его в новое царствование, в новую обстановку?.. Но это потребовало бы беспримерно расширить повествование, включив в него вихрь истории. Что ж, так делал Вальтер Скотт[307]... И перед мысленным взором Пушкина, как свиток, развернулся новый обширный план. В этом плане шесть уже написанных глав были бы лишь первой частью. Значит, предстояло создать такую же по объёму вторую часть...

Он так углубился в свои размышления, что уже не замечал ни дорожной тряски, ни локтей и плеч попутчиков. Да, хорошо, что в ткань романа он ввёл себя, своё я — это позволяло то сближаться с героем, то отдаляться от него, то осуждать, то объяснять, даже вопрошать и недоумевать и в лирических этих отступлениях изливать собственную грусть, радость, любовную негу, мечты и несбывшиеся надежды.

...Лишь на восьмые сутки достиг он Острова. Маленький уездный городок, скорее похожий на заштатный — с выгонами сразу за плетнями, с вросшими в землю избушками, со старинными церквами и крепостными стенами, обширными пустырями. Здесь кончался почтовый тракт. На постоялом дворе было людно и шумно. Псковские ямщики орали кто про шлею, кто про фонарь, кузнец катил к своей кузнице расшатавшееся колесо, а у крыльца нищенствовали Божий человек и старушка с повязанным на голове платком. Теперь нужно было нанимать вольных и договариваться с ямщиками. Он не жалел денег.

И вот уже знакомые холмы и высоко вознёсшиеся кресты Святогорского монастыря... Не успел оглядеться — уже бугровские избы... Мимо, мимо — и уже знакомые рощи... Вот поворот к усадьбе... Вот усадьба... Два месяца назад краски осени только проступили, деревья звучно шумели листвой — теперь же всё было мертво, голо, макушки и ветки уныло покачивались под холодным ноябрьским ветром.

А его охватило горячее волнение. Боже мой, неужели годы тоски и одиночества были лучшими годами в его жизни?..

Вот двор. Колеса врезались в размягчённый дождями песок дорожки, и карета, задевая колёсами срединный дерновый круг, подъехала к самому крыльцу.

Дверь была прикрыта, окна заколочены на зиму.

Собаки бросились с лаем, но, узнав его, завиляли хвостами.

Из людской слева вышла Аксинья, кухарка, вскрикнула и шарахнулась... Вот и Арина Родионовна, простоволосая, в кацавейке, семеня ногами, спотыкаясь, спешит из своего флигелька... Мамушка! Старушка, плача, припала к его плечу.

   — Вот я, няня, вот я вернулся, говорил я тебе — царь хоть и сошлёт, а всё есть даст...

   — Батюшка, Александр Сергеевич, кормилец вы мой... — Старушка плакала.

Сбежались и дворня, и деревенские хамы, потчевавшиеся на кухне усадьбы. Все обступили его, радостно улыбались, покачивая головами и роняя свои, не каждым словом понятные ему фразы, он всем протягивал руку и, видя на лицах радостное смущение, сам еле сдерживал волнение.

Прогулка в середине ноября 1826 года.

И ветви и верхушки деревьев сиротливо обнажились. Нет ярких красок, пёстрого парада... Но поздняя осень — самое любимое его время. Холод в порывах ветра. На земле смёрзшийся, слипшийся, слежавшийся ковёр листьев, в дымке синевы и тумана река, и озёра, и поля за ними, и близкие холмы, и дальний лес... Тишина. Предзимье. Ожидание.

В его кабинете всё было так, как он недавно оставил. Стул, отодвинутый второпях, вжался в полог постели. На столе лежали бумаги, на полках и этажерке — книга. Чернила высохли, и пришлось доливать из бутылки.

Записка о народном воспитании не доставила много хлопот, хотя дело было нелёгкое. Дьявольская ловушка! Но в основу он положил царский манифест, опубликованный 13 июля, в день казни. Как, однако, не воспользоваться случаем, не высказать важные истины, не испросить милости несчастным?..

Он подтвердил известие: «...Пребыванию наших войск во Франции и в Германии должно приписать... влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли в наших глазах...» Но тут же попробовал облегчить участь томящемуся в изгнании Николаю Тургеневу: «Мы видим, что Н. Тургенев, воспитывавшийся в Гёттингенском университете, несмотря на свой политический фанатизм, отличился посреди буйных своих сообщников нравственностью и умеренностью — следствием просвещения истинного и положительных познаний». Он ратовал за просвещение!

Однако нужно было осудить самого себя — именно этого от него ждали, — показав свой путь к вольномыслию. И он осудил истоки этого вольномыслия. Странное дело! Не он ли когда-то буквально возненавидел директора лицея Егора Антоновича Энгельгардта за то, что тот посмел вмешаться в раннее авторство лицеистов. Теперь он заявил определённо: «Во всех почти училищах дети занимаются литературой, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Всё это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные». Он сказал достаточно. Манифест призывал к нравственному воспитанию детей — он осудил домашнее воспитание, разлагающее примерами холопства и раболепства...

Рукопись составила тетрадь из девяти двойных листов. Сделав заключительный росчерк пера, он поставил дату.

Во дворе грузили подводы. Расторопный Калашников был в далёком Болдине, и он сам выскочил во двор, чтобы плотнее укрыть ящики рогожей. Библиотеку он отправлял в Петербург.

Из домика Арины Родионовны слышались голоса, пение. Няня, тревожась за него, выучила молитву об укрощении сердца владыки. Теперь поп Шкода, позванный ею, вторил густым своим голосом.