— У журналиста Греча собрались в день Святого Николая, — докладывал он. — Гостей точно шестьдесят два человека, ваше превосходительство, — литераторы, учёные и отличные любители словесности. Со всех сторон слышались похвалы правосудию и неутомимой деятельности нашего государя... Всякий восклицал: государь у нас молодец! И господин Пушкин не отставал, вёл себя вполне хорошо, в порывах восторга предлагал в честь государя тосты.
Бенкендорф кивнул головой.
— Что ещё?
— Однако же, ваше превосходительство, господин Пушкин с поощрения издателя «Северных цветов» господина Дельвига осмелился помимо цензуры печатать стихотворение «Череп», подписав его: «Я». Дескать, всякий поймёт, что «Я» — это господин Пушкин.
— Что ещё?
— Издатель «Московского телеграфа» Полевой в злобной статье говорит о неких шмелях, намекая таким образом, ваше превосходительство, на «Пчелу», преданную правительству.
— Полевого строго накажу. Дальше.
— Ваше превосходительство! — Булгарин ещё более вытянулся, будто в строю. Его вовсе не обижало, что сесть ему не предлагают. — По слухам, в Москве шайка либералов затевает открыть газету... Люди отчаянные: князь Вяземский, издатель «Вестника» Погодин, тот же господин Полевой.
Лицо Булгарина по-бычьи налилось. Он был глубоко взволнован: всякая новая газета ущемляла его интересы.
— Газету не разрешим. Ты всё написал? — холодно спросил Бенкендорф.
— Всё! Так точно, ваше превосходительство, — отрапортовал Булгарин.
— Ступай, — приказал Бенкендорф.
XLII
Новый, 1828 год он встретил в мирной обстановке своей семьи. На рождественской ёлке ещё сохранились огарки свечей, перед иконами теплились лампады. Но зажжена была и люстра с хрустальными подвесками в зале со столом-сороконожкой, раздвинутым и заставленным праздничными блюдами. Весело звенели наполненные шампанским хрустальные бокалы. Счастья и благополучия семье Пушкиных! На дворе новый, 1828 год!
Однако беспокойство мешало истинному оживлению. Тревожила судьба Лёвушки. На Кавказе война! Персы, правда, терпят поражение, но разве победитель защищён от шальной пули? А Лёвушка безрассуден и способен на отчаянные поступки. Он храбр — недаром уже произведён в прапорщики. Но как редки от него письма!..
— Азиаты так жестоки... — делилась своим беспокойством Надежда Осиповна. — Поход в город Тавриз — это опасно? — Она помнила то, что муж читал вслух из газет. — Кафлен-Ку... Что это значит?
— Это название горы, — объяснил Сергей Львович. — И поход уже завершён возвращением в пределы империи. — Ему хотелось поднять настроение своей Надин. — За успехи доблестной армии! — И добавил конфиденциально, обращаясь к детям: — Генерал Паскевич[369] лично мне незнаком, но фамилию Пушкиных, конечно, он знает!
Чокнулись. Молодой слуга, уже хорошо обученный, вновь наполнил бокалы.
— Ты невесела, — сказал Пушкин сестре.
В самом деле, Ольга сидела какая-то угасшая, будто покорившаяся судьбе. Ей вскоре исполнялось тридцать лет.
— Твоё здоровье!
— И твоё. — В её голосе прозвучала благодарность.
Брат, каким бы знаменитым он ныне ни был, для неё оставался товарищем её детских игр, и, как когда-то, они улыбнулись друг другу, и он ласково положил руку на её тонкие пальцы.
— Напишем Лёвушке новогоднее письмо! — вдруг предложила Ольга, всегда бойкая на выдумки.
Это мысль! Sans faute[370]!
Тотчас среди блюд и бутылок разложены были листы и письменные принадлежности.
Рука Надежды Осиповны заметно дрожала. Гусиное перо было плохо очинено и разбрызгивало пятна. Всё же она своим мелким почерком исписала почти лист и закончила фразой:
«Adieu, mon bien bon ami, mon cher Leon, je te serre contre mon coeur, ta soeur et ton frere l’embrassent»[371]. Мать писала первой.
Сергей Львович выказал большое хладнокровие и подробно исчислил недавно посланные сыну суммы.
Пушкин сделал лишь короткую приписку: «Dites к Rajevsky qu’il m’ecrive a i’adresse de mon pere. Vous cussiez du faire de meme»[372].
На семью, собравшуюся за праздничным столом, со стен смотрели портреты «прекрасной креолки» в молодости, самого Сергея Львовича, мыслителя и поэта, в горделивой позе сидевшего за письменным столом с исписанным листом в руке, портреты и скромные акварели кисти Ольги.
Так что же пожелать друг другу? Ещё, ещё по бокалу шампанского! Что пожелать семье, в которой дети уже выросли, но ещё надёжно не устроены? Счастья и успеха им!
Мирный Новый год никак не предвещал дурных, воистину драматических семейных событий, которые разыгрались в конце первого же месяца.
В Демутовом трактире Пушкин, как обычно, писал лёжа. Шаркая тяжёлыми сапогами, поспешнее обычного вошёл Никита и каким-то не своим голосом объявил:
— Ольга Сергеевна пожаловать изволили!..
Что? Пушкин не поверил. Сестра ещё ни разу не была в его номере... Но она, закутанная в шубу и платки, уже вбежала и, рыдая во весь голос, бросилась в кресло.
Он вскочил с постели. Что случилось?
Ольга не могла говорить. Сняв перчатку, она протягивала руку к нему, и он ничего не мог понять.
— Что? Что? — Вдруг он заметил на тонком её пальце массивное обручальное кольцо.
А её сотрясали рыдания.
— Что? Что?
Она закивала головой.
Никита, стоявший рядом со своим барином, проявил неожиданную сообразительность, и на лице его возникла ухмылка, которая появлялась при виде кареты Элизы Хитрово.
К Ольге вернулась способность к речи. От брата она ждёт помощи и спасения. Он не знает, но к ней сватался достойный человек из порядочной семьи... и конечно же ему отказали! Что было ей делать? Ему не велели бывать в их доме, ей запретили к нему приближаться... и вот на бале, при всех, maman грубо оттолкнула её... Maman! И Ольга вновь затряслась от рыданий.
— Le despotisme de mes parents[373]... — только и смогла повторить она.
Наконец Пушкин узнал горестную правду. Его сестра решилась на бегство. В час пополуночи она вышла из дома, у ворот уже ждали сани, и... Она вновь протянула к брату руку с тонкими пальцами и хрупким запястьем: она уже не Пушкина, а Павлищева[374]! Да, она тайно обвенчана в церкви Святой Троицы Измайловского полка, но по всем правилам, в присутствии четырёх свидетелей-офицеров. Заранее была снята квартира. Муж ждёт дома. А брат пусть едет к родителям — вестником и заступником!..
Однако несчастная Ольга не встретила сочувствия у Пушкина. Он сердился, и не на шутку. Да знает ли она, что наделала! Да понимает ли она, что нанесла урон чести семьи! Да сознает ли, что петербургский обер-полицеймейстер непременно доведёт всё это дело до сведения императора и последствия будут серьёзными? Да и как жить ей без родительского благословения...
Его слова снова вызвали приступ рыданий.
Никита хмуро сказал:
— Александр Сергеевич... того... наша барышня...
Пушкин будто очнулся. Он ли не любил свою сестру?
— Оленька, — произнёс он, поглаживая белую нежную кожу её руки.
Она подняла к нему мокрое от слёз лицо.
— Вымоли мне прощение, — проговорила она. Ольга была хорошая дочь, но её довели до безнадёжности и отчаяния.
— Никита, одеваться!
...Родители были в растерянности. Александр, мы собирались послать за тобой! Тотчас нужно ехать в полицию...
Вездесущая Анна Петровна Керн пыталась их успокоить: может быть, она что-то знала?
После первых же слов сына Сергею Львовичу сделалось дурно. У Надежды Осиповны лицо окаменело.