Литмир - Электронная Библиотека
A
A

   — Милый Титов, — ответил Пушкин, — займёмся этим как-нибудь в другой раз. Я помогу вам поправить. А сегодня, знаете, тысяча разных дел...

XXXII

Ноги, будто сами по себе, опять вывели его на Сенатскую площадь. Снова стоял он возле памятника Петру, мощно вздыбившему коня. Здесь в памятный день мятежники выстроились в каре. Воображение напряглось: он будто воочию увидел солдат в ремнях крест-накрест и с ранцами за спиной — они стояли молчаливо монолитной массой, может быть даже плохо понимая, зачем их собрали здесь, а между ними суетились приведшие их сюда офицеры. Их привели с барабанным боем и распущенными знамёнами... Толпа запрудила Адмиралтейский бульвар и набережную Невы... А молодой государь один, без свиты, в парадной форме разъезжал верхом перед батальоном Преображенского полка. Пушкин представил себе Николая таким, каким видел его, — энергичным, волевым, властным... И Рылеева таким, как тот запомнился после недолгих, почти случайных встреч в 1820 году: тёмные задумчивые глаза, мягкая улыбка, голова немного клонится вперёд — он во фризовой шинели с множеством откидных воротников... Вот где-то здесь спокойно, мужественно, хладнокровно распоряжался Иван Пущин... И суетился горячечный Кюхельбекер — без шубы, в одном фраке, с большим револьвером в руках и жандармским палашом...

Все погибли, один он остался жить. Спазма рыдания сжала горло. Зачем он жив, почему он уцелел? Потому что он избранник, которому судьбой завещано ещё много сделать во славу России!..

Он отправился туда, куда ему было назначено сегодня явиться.

Солнце светило в окно, и солнечные пятна будто дымились на голубом мундире, обтягивавшем плотную фигуру Бенкендорфа, вспыхивали золотыми зайчиками на орденах и пышных эполетах. Бенкендорф очень прямо сидел за своим громадным, аккуратно прибранным столом с неожиданно простым и немногочисленным письменным прибором, а Пушкин, желая чувствовать себя независимо и свободно, откинулся к спинке кресла и закинул ногу на ногу. Выражение лица Бенкендорфа не было ни строгим, ни мягким — оно было апатичным. Можно было подумать, что ему надоела скучная работа. На белой коже остзейского лица чернели щёточка усов и узкие бачки, а над высокими зализами лба гладко зачёсана была шевелюра. Он смотрел не на Пушкина, а куда-то в пространство, лишь изредка останавливая равнодушный взгляд на собеседнике.

   — Я имел счастье беседовать о вас с его императорским величеством. — На мгновение он перевёл взгляд на Пушкина. — Его императорское величество доволен вашим поведением и изволил отозваться о вас весьма благосклонно.

   — Я полагал, — произнёс Пушкин, напрасно пытаясь скрыть напряжение в голосе, — что буду иметь счастье видеть его императорское величество, чтобы высказать некоторые мои соображения.

Брови Бенкендорфа поднялись над прозрачными сонными глазами.

   — Вам лучше писать его императорскому величеству, — сказал он, глядя в пространство. — А если желаете, можете изложить свои соображения через меня... Впрочем, я полагаю, что его императорское величество вскоре удостоит вас беседой. — Он опять перевёл взгляд из пространства на Пушкина. — Понимаете ли вы, милостивый государь Александр Сергеевич, в полной мере милость, которую вам оказывает его величество?

   — Я вполне понимаю. — Лицо Пушкина залила краска: зачем завёл он речь о встрече с царём?

Бенкендорф побарабанил пальцами по крышке стола, потом выдвинул ящик и положил перед Пушкиным поэму «Цыганы» — тоненькую книжечку в 46 страниц, малого формата, выпущенную из типографии незадолго до отъезда поэта из Москвы в Петербург.

   — Милостивый государь, Александр Сергеевич, — ровным голосом произнёс Бенкендорф, — обратите внимание на виньетку. Объясните мне, что этой виньеткой вы хотели сказать? — Он поставил акцент на «вы».

Виньетка на заглавном листе изображала разбитые цепи, кинжал, змею и опрокинутую чашу.

   — Александр Христофорович, — сказал он, — виньетка взята из типографии московского издателя Августа Рене-Семёна!..

   — Совершенно верно, — подтвердил Бенкендорф. — Вы, кажется, знакомы с московским жандармским генералом Волковым? Он допрашивал Рене-Семёна, и тот поклялся, что виньетку выбрали лично вы...

   — Выбрал я, совершенно правильно... это так... — Пушкин даже начал заикаться. — Но, Александр Христофорович, виньетка эта просто подходит к содержанию моей пьесы! Виньеток куплено пуд за границей...

Бенкендорф положил книжку обратно в стол.

   — Хорошо, — сказал он. — Не будем видеть здесь преднамеренности. Полагаю, вы навсегда отказались от безумных, дерзких поступков... Но впредь прошу вас быть осторожным и в мелочах.

Пушкин развёл руками:

   — Если правительство мне не доверяет, Александр Христофорович... Если каждый мой шаг будет вызывать подозрение и сомнение... Я, право, не знаю, смогу ли я заниматься своим трудом.

Он был взволнован. Он смотрел на бесстрастное лицо Бенкендорфа расширившимися глазами, пронзительным взглядом. Понимает ли правительство России, что ему нужны не только лизоблюды, но и мыслящие люди? Понимает ли правительство России, что среди угодных и угодничающих ему нужен хотя бы один свободный, самобытный поэт?

   — Ваше превосходительство, Александр Христофорович, — сказал Пушкин, — я весьма озадачен недавним вызовом к петербургскому обер-полицеймейстеру!..

Да, ему пришлось побывать в невзрачном доме на Мещанской, и усатый, широкоскулый, с налитым лицом обер-полицеймейстер вновь задал ему нелепые вопросы, на которые уже в Москве дал он, казалось бы, исчерпывающие ответы — о стихотворении, ходившем под звучным названием «На 14 декабря».

   — Александр Христофорович, неужели непонятно, что речь идёт о взятии Бастилии? «Убийцу с палачами избрали мы в цари» — неужели неясно, что говорится о Робеспьере и Конвенте? Но от меня вновь потребованы письменные объяснения. Александр Христофорович, теперь уже ничего не остаётся прибавить мне в доказательство истины!..

Бенкендорф нахмурился. В голосе его послышалась строгость.

   — Я вполне в курсе, но вам вообще не следовало писать этого стихотворения, Александр Сергеевич.

   — Но если каждый мой шаг... как оправдать мне доверие? — Он замолчал. Вдруг он понял, что целиком находится во власти этого человека и что говорят с ним как с нашкодившим школьником. Кровь прилила к лицу, сердце отчаянно забилось. А выражение лица Бенкендорфа теперь предупреждало: не задумал ли ты чего-нибудь вольного? Так я это немедленно пресеку!

Однако Бенкендорф сделал рукой успокаивающий жест. Конечно же он знал о безумном шаге поэта — «Послании в Сибирь». Одно это могло его навсегда погубить, однако зачем было его губить?

   — Ежели я делаю вам замечания, милостивый государь Александр Сергеевич, то, поверьте, лишь из желания блага вам... Есть ли у вас ко мне дело? Может быть, новые творения блистательного пера вашего?

   — Да, я принёс... — И Пушкин положил на стол пакет рукописей. — Здесь некоторые мои произведения, которые я хотел бы, с милостивого соизволения его величества, опубликовать. — Голос его ещё дрожал. — «Стансы», несомненно, уже известны вам по разошедшимся спискам. Есть ещё некоторые стихи — в их числе «Песни о Стеньке Разине», написанные мной во время жительства в деревне. Но конечно же главное — третья глава «Евгения Онегина». Она тоже написана несколько лет назад, и я бы особенно желал её опубликования, ибо, Александр Христофорович, уже готовы следующие главы. Затем поэма «Граф Нулин» и «Сцена из Фауста»; признаюсь, московская цензура не хотела их пропустить — теперь лишь воля государя...

   — Заверяю вас, я буду иметь счастье без всякого промедления представить всё на рассмотрение государя императора.

Пушкин уже посмотрел на Бенкендорфа примирённо. И его жизнь, и труды его, и столь необходимые средства для безбедного прожития — всё находилось во власти этого человека. Что же оставалось ему, как не искать расположения и примирения?

123
{"b":"596336","o":1}