— Авось и нам перепадёт, — повторил Пушкин и разразился почти злобным визгливым смехом. — Авось и нам перепадёт! Авось и нам перепадёт! — выкрикивал он. — О, публика...

Презренная толпа... Что понимают они в великом человеке... Что пишут о великом человеке?..

   — Почему же никто из друзей не напишет достойное? Почему не напишете вы? — тихим голосом спросила Карамзина.

Почему? Кому, если не им с Вяземским, писать! Но что бы он, Пушкин, мог написать о Карамзине? Что-то мешало, что-то не определялось. Карамзин велик — это несомненно, но, увы, не успел он умереть, и никто толком уже не мог уразуметь, кого же в России он представлял — славянофилов или европеистов? Или ни тех и ни других? Он был, конечно, просветителем и партизаном европейского просвещения, но в присутствии Пушкина сам наказывал симбирскому приказчику, кого из крестьян на ком из крестьянок женить. Воистину он совершил подвиг своим необъятным созданием, но, увы, многие тома, особенно первые, его «Истории» безнадёжно скучны. Он признавался друзьям, что в душе чувствует себя республиканцем, но не он ли считал самодержавие панацеей для России? Не он ли, восхваляя это самодержавие и мудрость московских царей, в то же время во всём ужасе представил отвратительную тиранию Иоанна Грозного. Сколько противоречий! Можно ли верить в будущее России, полагая, что русскому народу пристало лишь крепостное состояние! Можно ли быть передовым представителем России, выступая против всего смелого, искреннего, нового — пусть даже романтически-наивного или безудержно-безумного...

   — Он часто говорил о вас, — ласково сказала Екатерина Андреевна Пушкину. — Он хотел прочитать вашу трагедию, дать вам важные советы...

   — Я думал, я должен был послать трагедию, я собирался послать! — воскликнул Пушкин. Нет, это было не так. На самом деле в Михайловском он твёрдо решил свою трагедию до времени Карамзину не показывать. В этом был какой-то инстинкт самосохранения. Заветные свои, сокровенные идеи он не хотел отдавать на суд тому, кто лишь собрал материал, послуживший ему для этих идей.

   — Помню, Жуковский пришёл с твоим письмом... — Екатерина Андреевна, как прежде, обратилась к нему на «ты». — Да, ты просил похлопотать перед новым царём, чтобы тебя возвратили... Ты ведь не был замешан! И Николай Михайлович просил за тебя...

   — Он вызволил меня! — Пушкин, подбежав к Екатерине Андреевне, поцеловал у неё руку.

Съезжались гости — на этот раз их было не очень много: несколько старых друзей семьи, несколько новых, в том числе недавно сделавшийся петербуржцем молодой Титов и всюду успевающая Анна Петровна Керн. Разговор был тот, каким полагается быть разговору в литературно-светском салоне, где интересуются и журнальными новинками, и политическими новостями. На Пушкина, как это с ним случалось, внезапно напала молчаливость. И дело было не в том, что его поразила какая-либо глубокая мысль или заново осознал он величие покойного историографа. На него неотразимое впечатление произвела своей расцветшей красотой младшая дочь Карамзиных — Екатерина. Уезжая из Петербурга, он запомнил её ребёнком; теперь ей было 18 лет. Он то и дело бросал на неё взгляды, всё более и более влюблённые.

Рядом с Екатериной сидел помолвленный с ней рослый, статный, усатый отставной полковник, князь Пётр Иванович Мещёрский[349]. И, может быть, именно то, что никакие узы никоим образом не могли связать его, любование красотой девушки — овалом её лица, нежностью кожи, изгибом шеи, белой пеной кружев — достигло болезненной силы безнадёжной влюблённости.

Ему захотелось произвести на неё впечатление, обратить внимание на себя.

Он помолчал, ожидая, пока смолкнет гул голосов, и сказал, обращаясь к сидящим за чайным столом:

   — Послушайте странную историю...

Он ещё не знал, в каком направлении будет развиваться рассказ, но начал так:

   — На Васильевском острове, на северной его оконечности, жила вдова-чиновница с дочкой...

Ну да, это было продолжение истории о Фаусте и Мефистофеле, о нём, Пушкине, а место Гретхен заняла Таланья.

Им сразу овладело красноречие.

   — Вы знаете южный берег — там много красивых огромных каменных строений, — но северная оконечность! Как она пустынна! Как печальны там места!.. — Это были места, где он в домике вдовы-чиновницы встречался с Таланьей. И он принялся рассказывать, как к милой, невинной, простодушной девушке, обманув доброго своего приятеля, стал ездить чёрт, пожелавший её соблазнить. Пушкин давно чувствовал, что он не такой, как обычные люди. Какой же он? Кто он? А ведь он живёт среди обычных людей... И недаром так часто в быстрых рисунках изображал он самого себя с рожками или рисовал фигурки чертей — пляшущих, беснующихся... Увлёкшись своим рассказом, он невольным жестом ощупал жёсткие свои кудри и свил их в маленькие рожки.

Что за мрачную, увлекательную историю довелось услышать притихшему обществу в гостиной Карамзиных! Историю об игре тёмных сил, об адском хохоте, о снежном вихре, об апокалиптических числах...

Девушки пугались, ахали, взвизгивали, а он уж не то что посматривал — не отрывал взгляда от прекрасной Екатерины!

И Екатерина Андреевна Карамзина, перехватив его взгляд на её дочь, при всей своей сдержанности не смогла удержать улыбки. Странный мальчик, обросший баками! Когда-то он совсем ребёнком, лицеистом передал ей в руки пылкое любовное послание. Потом, уже служа в Коллегии иностранных дел и почти ежедневно навещая их в Петербурге, он возмутил покойного её мужа откровенно призывными взглядами, которые бросал на Софью, дочь Карамзина от первого брака. Теперь он, кажется, успел безнадёжно влюбиться в Екатерину. А Пушкин вдохновенно продолжал рассказ. Что делать!

Снежный вихрь, пустынные страшные городские кварталы, отблески лунного света на жестяном жетоне странного извозчика...

И Екатерина Андреевна смогла убедиться, что усилия Пушкина не пропадают даром; глаза её дочери блестели, они устремлены на него, кажется, она готова уже забыть о своём рослом красивом наречённом...

Да и все собравшиеся вдруг почувствовали необычность происходящего. Дух гения витал по гостиной, и все почувствовали какую-то бесовскую, беспредельную власть над собой.

А лицо Пушкина, преобразившись, сделалось вдруг прекрасным.

   — «Да воскреснет Бог!» — воскликнула девушка. И вспыхнул огонь, и в дыму явился образ сатанинский — с хвостом, с рогами, с большим горбатым носом, — и словно пушечный выстрел раздался...

Странное намерение и свойство: сожаление и боль из-за одной девушки переплавить в средство одурманивания другой...

   — Довольно, перестаньте, — зашептали испуганные барышни.

   — Хватит, Александр, — сказала Екатерина Андреевна.

Некоторое время все молча смотрели на Пушкина — на его изменившееся лицо и сияющие глаза. Какая мощь духа, должно быть, таилась в этом человеке!

Восхищение длилось лишь минуту, потому что в доме Карамзина мог быть только один великий человек — Николай Михайлович Карамзин. Екатерина Андреевна вернулась к своей теме:

   — Когда Николай Михайлович узнал о смерти императора Александра, он с этой минуты уже не мог спокойно предаваться обычным занятиям... Он любил государя как человека — искреннего, доброго, милого человека. И величие и слава государя придавали их личной дружбе особую прелесть...

На следующее утро в Демутов трактир к Пушкину явился Титов.

   — Александр Сергеевич, — произнёс он. — Весь ваш вчерашний рассказ я записал. Извольте выслушать...

Пушкин посмотрел на него с искренним удивлением. Не то чтобы он забыл вчерашний вечер — просто к прошедшей импровизации он уже потерял интерес. И конечно же Титов ничего не уловил из того глубинного, что таилось в рассказе.