Он всегда был несчастен. Детство вдали от матери и отца — у бабушки, которая желала в нём видеть будущего «просвещённого» самодержца. И ему, кого готовили для трона в России, в воспитатели дали швейцарца республиканца Лагарпа! А что видел он при дворе славной своей бабки? Разврат, фаворитов, интрига и ложь. А в это время при «малом дворе» в Гатчине безудержно царили деспотизм, жестокость, палочный разгул и плац-парады. Ожесточённая подозрительность отца-императора, видевшего в нём соперника, грозила самой его жизни. И вот убийство отца на всю жизнь отяготило душу... Заслужил ли он то, что теперь замышлялось против него?..

Александр позвонил в колокольчик. Камердинер помог ему одеться для прогулки. Он вышел в сад через собственный выход, и часовой, вытянувшись в струнку, прокричал:

   — Здравия желаю, ваше императорское величество!

В голосе часового ему почудилось за выучкой искреннее воодушевление, и это неожиданно обрадовало и ободрило: значит, его всё же любят? Обернувшись к адъютанту, почтительно следовавшему за ним, он отдал приказ: часового немедленно произвести в унтер-офицеры.

Царскосельские сады были прекрасны, но чувствовалось приближение осени: листья кое-где пожелтели, розы с газонов были срезаны.

С прудов доносились прощальные лебединые крики. Подстриженные деревья выстроились аккуратными рядами, аллеи тщательно были посыпаны песком. Он направился к Китайской деревне — к похожему на игрушечное царство участку между Александровским и Екатерининским парками — и увидел в отгороженном садике одного из домиков с замысловатыми башенкой, бельведером и карнизом Карамзина с садовыми ножницами в руках. Его-то он и хотел повидать.

Карамзин бросил ножницы, стянул с руте перчатки и почтительно поклонился. Пошли рядом, плечо к плечу, по аллеям.

   — Движется ли «История», Николай Михайлович? — спросил Александр. Он успел заметить, что старый историограф день ото дня сдаёт: щёки западали всё больше, нимб седых волос редел, глаза ввалились.

   — Тружусь, ваше величество, по мере сил. И надеюсь, Господь продлит мои дни... Уже окончил и третью главу — Шуйского. Но спешу и для того даже не пишу примечания. Вот закончу двенадцатый том избранием на царствование Романовых, а дальше что Бог пошлёт...

Помолчали.

   — Я назначил министром народного просвещения адмирала Шишкова. Одобряешь ли ты? — спросил Александр.

   — Угодно вам моё мнение?

Всё ещё стройный, хотя и располневший Александр коснулся сутулившегося плеча; разве разговаривают они как царь и подданный, а не как люди, связанные личной дружбой?

   — Ваше величество, — сказал Карамзин, — князь Голицын, прежний министр, впал в совершеннейшую мистику, и Министерство просвещения я называю министерством затмения. Даже Магницкому, попечителю Казанского университета, настоящему инквизитору, он покровительствовал.

   — Но может ли быть в России иначе?

   — Нам нужно настоящее просвещение, ваше величество!

   — Что ж... Пусть адмирал Шишков теперь и попробует.

Карамзин почтительно склонил голову. Пусть так. Было время, когда он и Шишков стояли во главе противоборствующих лагерей, но странно: их разные взгляды на культуру России не имели коренного значения, оба любили Россию, оба желали ей блага.

Опять помолчали.

   — Николай Михайлович, — наконец сказал Александр, — ты знаешь, чего ждали от меня, от всего царствования моего... Ждали главного: конституции для России.

   — Ваше величество, — возразил Карамзин, — самодержавие есть палладиум России, целость и безраздельность власти необходимы для счастья страны — говорю вам это, любя Россию...

   — Ты так думаешь? — живо спросил Александр. — Вот ты кончаешь долгий свой труд...

   — Можно ли, а если можно, тот какими способами ограничить самовластие в России? — горячо заговорил Карамзин. — Поставить закон выше государя? Но кто будет блюсти неприкосновенность закона? Сенат? Совет? Если членов их выберет сам государь, они будут угодниками. Если же их выберет государство, начнётся беспощадная борьба за власть. Нет, ваше величество, самодержавие основало и воскресило Россию, потому что она составлена из частей многих и разных. Молю вас, не слушайте либералов. Да, Россия наполнена недовольными — верьте, это лишь следствие ошибок правительства. Французские идеи не имеют вообще никакого смысла для гражданина русского.

Слабая улыбка играла на тонких губах Александра.

   — Однако от меня требуют, чтобы я освободил крестьян... И когда-то я обещал освободить их...

   — Государь, Годунов, может быть, плохо сделал, отняв у крестьян свободу. Но сейчас, если владелец человеколюбив, наши крестьяне довольны... Либералы хотят в России законов французских или английских, но для старого народа вовсе не надо новых законов. Наше правление есть отеческое, патриархальное, у нас отец семейства сидит и наказывает без протоколов — вот так и монарх.

   — Что ж, — вздохнул Александр. — Но что скажешь ты о состоянии страны?

   — Ваше величество, что вам сказать: нелепая государственная система финансов, грозные военные поселения, несоответствие важных сановников их местам... Государь! — Карамзин вдохновился. — Ваши годы, как и мои, уже сочтены. Сейчас или никогда! Пора России иметь твёрдые гражданские и государственные законы — не на словах, а наделе. Sire, сейчас или никогда!

   — Да, да, добрый мой друг... — согласился Александр, но в его голосе не было ни энергии, ни надежды.

   — Государь, я люблю вас как человека. — Карамзин заплакал.

Опять Александр дотронулся до плеча историографа. Какое-то время шли молча.

   — Я получил письмо-просьбу матери известного Пушкина, — сказал царь. — Что посоветуешь с ним делать?

   — Ваше величество, простить и вернуть. Он ещё так молод!

Давно ли Пушкин по этим садам бегал в лицейском мундирчике! В памяти Карамзина всплыла забавная сцена: юный лицеист признался в любви его жене. О Пушкине он думал снисходительно: конечно, прекрасный талант, но буйный его характер позволит ли ему сделать хотя бы десятую долю того, что сделал для России он, Карамзин?

   — Чем занят Пушкин сейчас? — спросил Александр.

   — Он пишет трагедию о Борисе Годунове.

   — Что? — На бесстрастном, привычном к скрытости лице Александра выразилась боль. Восшествие на престол и судьба Годунова слишком напоминали ему собственное вступление на трон.

   — В хорошем духе, государь. Судьба самозванца Гришки Отрепьева весьма поучительна. Нужно бы простить и вернуть...

   — Может быть... Я подумаю... — сказал Александр.

   — Разрешите через родных и друзей подать надежды?

   — Да... Я подумаю.

Итак, свершилось! «Стихотворения Александра Пушкина» не только прошли цензуру, но уже отданы по договорённости в типографию. И в общем-то цензор Бирюков на сей раз оказался весьма милостивым — самый большой ущерб нанёс он прекрасной элегии «Андрей Шенье», выкинув из монолога ожидающего смерти почта важную часть. Что поделаешь, на то и цензура! Верный и неутомимый друг Плетнёв хлопотал недаром: формат удобный, не ломающий строк, в осьмушку, 1200 экземпляров — вовсе немало для первого сборника! — а цена 10 рублей за экземпляр — это богатство! Виньетки, правда, не будет, зато на обложке из Проперция[210] по-латыни: «В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем — смятение». И самим Жуковским окончательно определены отделы: «Элегия», «Разные стихотворения», «Эпиграммы и надписи», «Подражания древним», «Послания», «Подражания Корану».

Немало пришлось поработать. Собственно, из тетради, с таким трудом полученной от Всеволожского, он отобрал всего лишь несколько ранних стихотворений. Вольнолюбивые стихи, принёсшие ему первую славу, разошедшиеся в списках по всей России, не печатались и, верно, напечатаны никогда не будут. Уже из оглавления, присланного Плетнёвым, он исключил ещё несколько стихотворений, например, раннюю элегию Анне Керн, потому что в Михайловском посвятил ей куда более совершенные стихи. Некоторые даты он сознательно изменил. И уже в цензурованную рукопись снова внёс поправки: что-то исключил, что-то прибавил, что-то переставил из раздела в раздел.