— Где же Аннет? — спросил Пушкин.
Зизи пренебрежительно пожала плечами.
Но как только Пушкин отправился назад в Михайловское, между сёстрами произошла драматическая сцена.
— Я давно подозревала, — кричала Аннет, у которой на круглом, с выпуклым лбом лице всё так же горели красные пятна.
— Что ты подозревала? — с самым невинным видом спрашивала Зизи.
— Я подозреваю, — сурово сказала Аннет, — и вижу: ни на шаг ты от него не отходишь.
Вдруг Зизи со слезами бросилась обнимать сестру.
— Прости меня за старое! — восклицала она. — Да, да, я виновата, но лишь теперь понимаю! Потому что теперь, кажется, влюблена...
Аннет вздохнула.
— Благодарю тебя за доверие, — сказала она, — и поверь, я никогда не употреблю его во зло. Но... — Она помедлила, потом произнесла печально: — Но он опасный человек...
Объяснение не закончилось, как вновь появился Пушкин — встревоженный. Он прошёл в кабинет к Прасковье Александровне.
— Губернатор Адеркас, — сказал он ей, — запиской приглашает меня немедля в Псков. Для меня прибыла какая-то важная правительственная почта. Что ж, судьба! Еду!
Всё это напомнило недавний его внезапный отъезд с фельдъегерем.
Условились так: карета Осиповой довезёт его до Острова, а там он наймёт псковских ямщиков.
XVII
Он явился к фон Адеркасу, прихрамывая, прижимая руку к боку. На приветливом, ничего грозного не обещающем лице губернатора выразилась озабоченность.
— Что с вами, Александр Сергеевич?
— Дороги ужасны, — объяснил Пушкин, — и псковские ямщики умудрились опрокинуть меня...
— Надеюсь, се accident[309] не слишком серьёзный?
— Нет, не слишком.
— Может быть, к искусному Всеволодову?..
— Нет, благодарю.
— Дорогой Александр Сергеевич, — произнёс Адеркас, — с искренней радостью узнали мы о благоволении, которое оказал вам государь император. Учитывая недавние вещи... так сказать, situations, обстоятельства... искренне рад. — Но его лицо посерьёзнело. — Александр Сергеевич, не по собственной прихоти, не по пустякам вынужден был прервать пребывание в деревне отца вашего...
И он протянул письмо на канцелярской бумаге.
«С. Петербург. 22 ноября 1826 г. № 112.
Милостивый государь Борис Антонович! Покорно прошу Ваше превосходительство приказать доставить верным путём включённое у сего письмо известному сочинителю Александру Сергеевичу Пушкину, отправившемуся из Москвы во вверенную Вам губернию. В ожидании ответа Вашего, имею честь быть с совершенным почтением Вашего превосходительства покорнейший слуга
А. Бенкендорф».
— Но помилуйте! — взволновался Пушкин. — Я не сообщал в Петербург, что отправился за вещами в деревню!..
Адеркас внимательно посмотрел на недавнего своего поднадзорного. Тот в самом деле столь наивен и благодушен? Адеркас даже крякнул.
— Посчитал я при сложившихся обстоятельствах, при ещё не укрепившемся вашем положении самым верным вызвать вас сюда, в Псков. Читайте же письмо его превосходительства.
Бенкендорф строго выговаривал Пушкину за нарушение непременных для него обязательств:
«...Вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространений оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных или через посредство моё, или даже и прямо его императорскому величеству.
...Ныне доходят до меня сведения, что Вы читали в некоторых обществах сочинённую Вами трагедию.
Сие меня побуждает Вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие или нет. Я уверен, впрочем, что Вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к Вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.
С совершенным почтением имею честь быть Вам покорный слуга
А. Бенкендорф».
Несколько раз перечитал Пушкин письмо, чувствуя вначале растерянность, а потом физически ощущая, как его тело — руки, ноги, туловище, голову — стягивают мучительные тугие узы.
Адеркас смотрел на него теперь строго, но сказал:
— Александр Сергеевич, моё личное расположение к вам, восхищение вашим гением вам известны. Но мой вам совет: будьте благоразумны...
— Да... конечно же... да... — проговорил Пушкин. — И конечно же... тотчас Же... — Где-то у лба сверлящей болью мучила мысль: за каждым шагом его следят, каждый шаг его известен. — Конечно же... тотчас отошлю в Петербург трагедию для прочтения.
— Доверьте мне, — сказал Адеркас. — Я и отправлю. Кстати, Александр Сергеевич, располагайтесь... Лично я и супруга...
— Je vous remercie[310], ваше превосходительство... Я, знаете, неприхотлив в быте... Снял номер.
— Значит, я жду?
— Сегодня же, Борис Антонович!..
Прихрамывая, он отправился в гостиницу. Ушибы, полученные в дороге, были не столь уж серьёзны, и он мог бы продолжить путь, но решил задержаться, хотя ненадолго, в Пскове. Инстинкт подсказывал! Его положение в обществе всё ещё было неопределённо, доходы — литературные, значит, непостоянные — как мог он жениться? Следовало помедлить. В женатой жизни узы прекрасны — но всё же узы. Издали образ избранницы начал тускнеть...
Гостиничный номер был более чем скромен: тесная комната с печкой в одном углу, узкой кроватью и ширмой, обтянутой зелёным коленкором, в другом углу, столом и стульями. Обои были какие-то грязно-серые... И не было слуги почистить обувь и платье! Пришлось звать полового.
Малый оказался разговорчивым.
— Вам, сударь, у нас будет хорошо, баско! На правую руку за дверью — чиновник палатной части, на левую руку — городовой наш учитель... Компания-с для вас!
— Спасибо, любезный. Возьми на чай и не говори обо мне.
— Как же-с, это мы понимаем, это нам известно-с...
Пушкин спустился в ресторацию. Что за отвратительная бурда! Баранина с застывшим жиром, начиненная кашей, да горький ячменный кофе. Скатерть грязная, салфетки промасленные.
Потом он разбирал бумага. До отъезда писарь за довольно ничтожную мзду изготовил копию — 93 страницы каллиграфического почерка... Копию он оставил Погодину. Но с ним был авторский, измаранный поправками и пометками список — его он и отправит! Не нужно слишком уж мрачно смотреть на вещи. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Вдруг царь разрешит напечатать трагедию? Он даже уверен был в этом и уселся за письма.
«Милостивый государь, Александр Христофорович, — писал он Бенкендорфу, — ...Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, так же как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства.
Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя), то поставлю за долг препроводить её Вашему превосходительству в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить её глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения.
...Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинении в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины...
С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга
Александр Пушкин».