Литмир - Электронная Библиотека
A
A
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных крепостях земли!

Последние строчки — все, конечно, поняли — относились к Пущину и Кюхельбекеру.

Помолчали, потом выпили не чокаясь, как по покойникам.

   — Вы не поверите, вы не поверите... — Голос Пушкина звенел. — Кто, думаю, этот высокий, сутулый, в арестантской одежде... А это Кюхель! Боже! А он сразу же потерял сознание...

   — А знаете ли вы, — сказал Модест Корф, — что, когда случилась нелепая, бессмысленная эта трагедия на Сенатской площади и гибель участвовавших сделалась неминуемой, Горчаков, рискуя всем — я это узнал от него самого. — Жанно Пущину самолично привёз заграничный паспорт, и тот мог сесть на корабль...

   — Горчаков! — воскликнул Пушкин потрясённо. — Несмотря ни на что, он всё же верен нашему братству...

Яковлев тотчас извлёк из шкафа стопку бумаг. Он числился лицейским старостой и собирал лицейский архив. Пожалуй, Яковлев меньше всех изменился: живое веселье было написано на его лице, волосы по-прежнему расчёсаны на пробор, а брови круто разлетались.

   — Вот, Француз! — Среди извлечённой пачки бумаг находились и присланные Пушкиным из Михайловского стихи «19 октября».

Яковлев прочитал мягким своим голосом:

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей.

   — Почему бумаги у тебя в таком беспорядке? — недовольно сказал Модя Корф, и Яковлев заметно смутился. — Надо подшить...

   — Да, я подошью, — обещал Яковлев.

Собственно говоря, блеск фортуны более всех из бывших лицеистов осветил Корфа. Он, участвуя в составлении законов под руководством знаменитого Сперанского во Втором отделении Собственной его величества канцелярии, достиг невероятных для своего возраста успехов и степеней: был в чине коллежского советника, в звании камергера, пожалован Анной 3-й степени и Владимиром 4-й степени.

Постепенно внимание всех собравшихся от Пушкина переместилось к Корфу: ведь теперь все служили...

Корф рассказывал о своей карьере:

   — Я перевёл с латинского курляндские статусы, поднёс князю Лобанову[355], под началом которого служил, и за то сразу же был отмечен. Потом внимание на меня обратил сам Сперанский и представил государю как дельного сотрудника.

Он был по-прежнему чистенький, аккуратный, примерно трудолюбивый и упорядоченный. Пушкин и он недолюбливали друг друга ещё в лицее.

   — И вот, государь ко мне благоволит, — сказал Корф.

   — Государь ко мне тоже благоволит, — невольно произнёс Пушкин.

Однако какая разница: поэт оставался коллежским секретарём, а Корф достиг коллежского советника!

Корф пожал плечами. Пушкин почувствовал лёгкое раздражение. Да, конечно, они все здесь лицейские братья, но они разные люди! Лицейский «староста» Яковлев, служивший в том же Втором отделении, с несомненной подобострастностью, не ускользнувшей от Пушкина, относился к высоко вознёсшемуся Корфу. Нет, лишь Дельвиг остался прежним!

Олосенька Илличевский, когда-то подававший большие надежды, но издавший лишь тощий сборник «Опыты в антологическом роде», пожелал прочитать эпиграмму. Он стоял с полным бокалом в руках и с язвительной усмешкой на тонких губах поглядывал на друзей.

   — «Рогоносец в маскарадном платье», — провозгласил он.

Оргон! ты едешь в маскарад,
Сатиром ты наряжен;
Уж как идёт тебе наряд,
Рогами, жаль, искажён!
Брось, милый, эту пару их:
Останься при своих.

Может быть, Олосенька не имел никого из присутствующих в виду, но Дельвиг почему-то бурно отреагировал. Сонливый, медлительный и грузный, он вдруг привскочил, сорвал крупные окуляры и произнёс возмущённо:

   — Не надо плохо говорить о женщинах, которые... которые дают нам счастье. Не надо плохо думать о наших жёнах...

Его заставили выпить из черепа. Дельвиг, опьянев, всегда делался буйным.

   — Француз! — кричал он. — Я езжу в Царское Село — там мой второй дом. Француз, а знаешь ли ты, что за то, что я навестил тебя в Михайловском, Оленин уволил меня из библиотеки? Мне так уютно было служить в библиотеке!

Его заставили ещё выпить из черепа.

Поскольку речь зашла о женщинах, Данзас рассказал скабрёзную историю о жене штаб-лекаря в его полку. Посмеялись, но, в общем, всем стало очевидно, что Данзас весьма пустой малый...

Снова предались воспоминаниям: Царское Село, наставники, первые ожога влюблённости. Заговорили о Кате Бакуниной. Скольким мальчикам вскружила она голову и кто не помнит счастья быть партнёром очаровательной девушки во время танцев в лицейском рекреационном зале!

   — Она не выходит замуж, и я объясню почему, — доверительно сказал Яковлев. — Слушайте, мы взрослые люди. Она всегда была по уши влюблена в императора Александра!

   — Может ли быть! — воскликнул Пушкин. Первую свою мучительную любовь он давно забыл и не ревновал бы Катю Бакунину ни к кому, кроме царя. Яковлев задел какой-то сложный клубок в его душе: он сам когда-то влюблён был в императрицу и мечтал наставить государю рога, и Александра всё ещё ненавидел...

   — Послушайте, — сказал Яковлев, — она конечно же была любовницей императора Александра...

   — Ты мелешь вздор, — строго заметил Корф, и Яковлев тотчас замолчал.

Пировали до рассвета. На прощание спели знаменитую «национальную» прощальную песню Дельвига:

Шесть лет промчалось, как мечтанье
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Простимся, братья! руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, породнила нас!

Обнялись и разошлись — растревоженные, взбудораженные, даже выбитые из колеи слишком сладостными воспоминаниями о далёком прошлом.

XXXVIII

Демутов трактир недаром славился как один из лучших в Петербурге: иные снимали в нём номера годами. Центр Петербурга — угол Невского и набережной Мойки. Трактир, в котором и рано утром, и поздно вечером можно заказать солянку, расстегай, бланманже, крепкий чай. Номера — самых разных цен. Впрочем, и роскошные и бедные кишели насекомыми, и роскошные и бедные щедро отапливались зимой.

   — Никита, — позвал Пушкин, — открой-ка фортку.

В тесном, жарко натопленном номере, казалось, нечем было дышать.

Он услышал тяжёлые шага Никиты, но не оторвал взгляда от тетради; лежа, он, как обычно, согнул колени. Главы романа в прозе он всё ещё усиленно правил, но лишь из потребности в совершенстве формы, понимая, что продолжения быть не может. Но каков замысел! Как безбрежно море истории для романиста — недаром он читал и перечитывал Вальтера Скотта... Сейчас, глядя на исписанные листы, он думал уже не столько о прежнем, сколько о новых замыслах...

   — Девка Дуняшка утром приходила, — ровным голосом, неторопливо пробубнил Никита. Мешать молодому барину во время его занятий никак было нельзя, однако записка ждала от самой барыни.

вернуться

355

...князю Лобанову... — Лобанов-Ростовский Александр Яковлевич (1788—1866) — полковник гусарского полка, впоследствии генерал-майор; библиофил и библиограф, коллекционер.

129
{"b":"596336","o":1}