В это время со двора послышалось дребезжание колокольчика.

   — Ах ты Господи! — вскричала Арина Родионовна. — Святой отец приехал!

   — Какой такой? — удивился Пущин.

   — Видишь ли, — объяснил Пушкин, — ведь я под духовным надзором игумена Святогорского монастыря. Так-то! — Вдруг ему в голову пришла забавная мысль. — Знаешь, давай-ка сделаем вид, будто мы читаем духовную книгу. — И он взял в руки потрёпанные Четьи-Минеи.

Арина Родионовна выбежала на крыльцо. В комнату вошёл отец Иона в шубе, из-под которой выглядывала ряса. Няня семенила за ним и кланялась.

   — Не помешаю? — спросил Иона.

   — Отец святой! — Пушкин, Пущин и Арина Родионовна подошли под благословение игумена.

   — Садитесь! Обогрейтесь!

Уселись вокруг стола.

   — Заглянул к вам, Александр Сергеевич, — сказал Иона, хитро щуря маленькие глазки. — Дай, думаю, загляну...

Он заметил пристальный насмешливый взгляд Пущина и глубже надвинул клобук, скрывая рыжие патлы.

   — А ты кто будешь, сын мой?

Пущин назвал себя.

   — Значит, навестил Александра Сергеевича нашего, — сказал Иона. — Это хорошо. Господь милосерден к нам, грешным, и мы друг к другу милосердны будем... — Заметив в руках Пушкина «Жития святых», он продолжил: — Ох, люблю это чтение! Уж не откажите, Александр Сергеевич! Что там назначено — на день сегодняшний?

Пушкин полистал книгу.

   — А вот, «Житие преподобного Феодосия Великого».

   — Так почитайте же, Александр Сергеевич...

Пушкин прочёл звонким голосом:

   — «И поселился он близ одного мудрого и благочестивого старца, живущего в окрестностях Иерусалима... И вскоре молва о его добродетелях разнеслась по окрестностям...»

   — Извольте откушать, — суетилась Арина Родионовна, чрезвычайно польщённая посещением самого игумена. И, зная склонность старца, она вместе с чаем поставила перед ним сосуд с ромом.

У Ионы лицо было белое, довольно полное, но кончик носа предательски краснел, выдавая любовь к спиртному. Был он в чёрной шёлковой рясе, в цветном подряснике.

   — Грешен, вкушаю, — сказал Иона, наливая стаканчик. — А кто не грешен, Александр Сергеевич? Все мы грешники и не знаем дня своей смерти. Вот и притча от Луки: Тарквиний, градоправитель римский, потребовал от святого Сильвестра имения епископа Тимофея, им обезглавленного, и при этом грозил муками. А святой Сильвестр на это сказал ему: «В сию ночь душу твою истяжут от тебя, а чем хвалишься, то не исполнится». И что ж? Рыбья кость увязла в горле Тарквиния и прекратила дни его.

Наливая третий стаканчик, Иона сказал задорную прибаутку:

   — Первую рюмку перхотою, а третью охотою!..

   — Так, отец святой, так, — кивала головой Арина Родионовна. — Так!

Охмелев, Иона сделался не в меру словоохотлив.

   — Вот вы всё пишете, Александр Сергеевич, всё пишете! — Он указал на стол, заваленный бумагами. — А знает завет о приличных словесах?.. Лучший порядок при начал, каждого слова какой? Богом старайтесь начинать и в Боге оканчивать. Скажу вам, как говаривали встарь: мнози богобоящиеся человецы, не ведая силы закона Божия, многих своих грехов не ведают и в бесстрашии пребывают. Ведают, например, Божию заповедь «Чти отца твоего», а не ведают силу той заповеди!

Пушкин нахмурился. Это был явный намёк. Очевидно, Иона вполне был в курсе домашних его дел.

Арина Родионовна всё кланялась в пояс:

   — Так, отец святой, так! Откушайте ещё. Не побрезгуйте.

   — Грешен. Вкушаю. — И опять Иона сказал задорную прибаутку: — Наш Фома пьёт до дна, выпьет, да поворотит, да в донышко поколотит. Вот так! — Опрокинул стаканчик, крякнул и вновь впал в проповедь: — Человек каким вышел из рук Творца? Вот то-то: созданием прекрасным. Царь жизни, властелин земли! Всё течение бытия открылось ему.

Арина Родионовна подпёрла склонённую голову рукой.

   — Но грехом своим, увы, повредил человек свою природу. На саму землю навели проклятие! Так что же будет? — И вдруг Иона закончил прибауткой: — А то будет, что ничего не будет. Ну, сыне, — он поднялся, — мне пора.

И, благословив всех, игумен уехал.

Пущин не удержался от выговора своему другу:

   — Что это ты, как пономарь, взялся вслух читать? — Конечно же он ценил поэтический талант Пушкина, но — уж так повелось с детства — считал его человеком сумбурным, слабым, неустойчивым.

   — Скажу по совести. — Пушкин нашёл нужным оправдаться, — в этих описаниях жизни святых — бездна поэзии...

   — Ну, уж не знаю! Из чего ты только не черпаешь поэзию! — сказал Пущин. — А вот у меня с собой рукопись запрещённой комедии Грибоедова «Горе от ума». Интересно?

   — Давай скорее читать! — воскликнул Пушкин. Уже много слышал он о человеке, который в своё время в Петербурге привлёк его внимание странностью своего поведения и резкостью суждений.

Читал он опять вслух. Но комедия ему не понравилась. Во-первых, в ней соблюдены были именно те правила единства, которые он намерен был сокрушить в своей трагедии. Конечно, драматического писателя следует судить по законам, им самим принятым. — Грибоедов принял законы драматургии, которые он, Пушкин, отвергал. Но, главное, в сочинении он не нашёл ни плана, ни истины, ни по-настоящему важной мысли.

Вспомнился Грибоедов в ту пору, когда репутация его была замарана сомнительным участием в известной истории Шереметева и Завадовского[153] и Грибоедов готовился покинуть Петербург. Вспомнилось, как на одном из светских раутов, спасаясь от толчеи гостиной, Пушкин отдёрнул тяжёлую портьеру, отделявшую музыкальную залу, и увидел Грибоедова, одиноко сидящего за фортепьяно; тот не играл, лишь брал аккорды — и на чёрной лакированной крышке вздрагивали отражения его лица и отблески свечей... Теперь он вернулся с Кавказа с комедией, в которой, верно, пожелал отомстить изгнавшему его обществу.

   — Видишь ли, — размышлял Пушкин вслух, — можно ли сказать что-то определённое после всего лишь одного чтения? — На самом деле мнение его в основном определилось. — Комедия нравов, не так ли? — Конечно же это была комедия нравов. Но в этом роде Хмельницкий со своими водевилями нравился ему куда больше. — Нравы нашего светского общества! — Ведь и он в первой главе «Евгения Онегина» описывал нравы света, и тоже сатирически, но у него это было всего лишь малой частью обширного замысла, вступление, объяснявшее воспитанием характер героя. — Но что такое Чацкий? Пылкий молодой человек, который набрался ума, острот, сатирических замечаний у автора, у Грибоедова! — В «Евгении Онегине» он специально подчёркивал разницу между автором и героем. — Станет ли умный человек метать бисер на балу перед старухами и барышнями? — По лицу Пущина он угадал, что тот вовсе не доволен его отзывом, и тут же принялся хвалить комедию: — Бальные сплетни, рассказ Репетилова о клобе, характер Загорецкого — да, в этом истинный комический гений! — На самом деле по-настоящему его поразил только язык комедии. — Стихи — вот необыкновенное достоинство творения! — воскликнул он. — Да, половина стихов войдёт навсегда в пословицы! Фамусов, Скалозуб — да, да, превосходно очерчены...

Вдруг, прервав свои рассуждения, он спросил:

   — Грибоедов состоит в вашем обществе?

Пущин отрицательно покачал головой.

   — Понимаешь, — сказал Пушкин, — в его пьесе его собственные настроения, собственные мысли, но не истина!

Боже мой, а время бежало! Ведь они ни о чём ещё и переговорили! И снова принялись вспоминать лицей. Помнишь садовника Лямина, жаловавшегося директору на ночные набеги на фруктовые царские сады? Помнишь «Священную артель» Бурцова[154]? Помнишь швейцара Василия, баловавшего табачком? Помнишь: «Вставайте, герр Матюшкин»? «Они немножко гнилы — извольте доложить!» А что сказал Куницын при открытии лицея? «Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо». О, Куницын! Это родник, из которого им довелось напиться...