— В каком же роде будет вся ваша поэма, любезный Александр?

   — Ах, madame, она свободна от узких классических правил — в этом она романтическая, — ответил Пушкин. — Поэма с отступлениями, со свободным развитием интрига — согласитесь, таких в России прежде не было. Не принадлежит она и к молодой школе с возвышенно-мечтательным направлением, с культом героической личности — упаси Боже! Мои герои — обычные люди. Они изображаются со всеми своими человеческими привычками и в совершенно обычной для них обыденной обстановке.

   — Но ваш кумир всё же Байрон! — вспыхнув, воскликнула Аннет.

Он посмотрел на неё таким недобрым взглядом, что она вздрогнула.

   — Байрон уже давно перестал быть моим кумиром, — сказал он сухо.

   — Но романтизм во Франции? — спросила Прасковья Александровна.

Пушкин пожал плечами.

   — Во Франции романтизм, madame, утверждается, но, по моим понятиям, собрания новых стихотворений, именуемых романтическими, — позор для французской литературы!

   — Хорошо, хорошо, Александр, — сказала Прасковья Александровна. — Из-за снежных заносов почта задержалась — теперь сразу несколько номеров. О вас ещё есть!

В другом номере «Северной пчелы» он прочитал: «...Некоторые друзья А.С. Пушкина имеют у себя отрывки из сочиняемой им поэмы «Цыганы»... Один просвещённый любитель словесности уверял меня, что эта поэма будет выше всего того, что доныне написал Пушкин...»

Опять кровь живой краской прилила к его лицу.

   — Булгарин — ваш поклонник и друг, — сказала Прасковья Александровна.

   — Простите, madame. — Ему не хотелось всё это обсуждать. Он распечатал письмо от Лёвушки.

Лёвушка вызывал его неудовольствие всё больше и больше. Лёвушка небрежно выполнял возложенные на него поручения — например, не присылал, всё не мог собраться прислать тетради со стихами от Всеволожского. Лёвушка кутил и вдобавок, кажется, собирался бросить службу, на которую только что поступил. Зато Лёвушка желал всё знать о великом своём брате. И теперь, передав в журнал для тиснения стихотворение «Желание славы», Лёвушка хотел точно знать: к кому, к какой женщине оно обращено? Этому и было посвящено всё его письмо. Он строил догадки: не к жене ли гонителя брата, сиятельного графа Воронцова?

Нелепая эта догадка привела Пушкина в раздражение. Елизавета Ксаверьевна, капризная, гордая, властная, первая дама обширной губернии, правда, проявила к нему в трудную для него минуту добрые чувства... Но и только! Да и он «Желание славы» начал писать ещё в 1823 году, едва познакомившись с графиней, только что приехавшей в Одессу после родов... До ослепительной Амалии Ризнич, не знавшей русского языка, могла донести его имя только слава!.. Да и вообще, уместны ли были догадки? Он не любил выносить на свет сердечные свои тайны, хотя и черпал в них вдохновение... Настроение у него испортилось, он заметно помрачнел.

   — Вы подарите новую книжку? Вы надпишете? — с надеждой спросила Аннет.

   — Мы закажем нарядную обложку, — сказала Зизи.

   — Обложка есть. С виньеткой. С бабочкой. Разрешите? — И он отправился в библиотеку.

   — В нём нет никакой сдержанности, — со слезами на глазах сказала оскорблённая Аннет.

   — Делает всё, что придёт ему в голову, — подхватила тоже оскорблённая Зизи. — Что придёт ему в голову, то он и делает тотчас...

   — Молчать, ду-уры! — прикрикнула Прасковья Александровна. — Он — гений! Не понимаете?

Девушки затрепетали.

   — Мы понимаем, маменька. Разве мы не ценим? Но только... только... ужасный характер!

Пушкин вернулся, держа под мышкой большую пачку книг. Он сдержанно простился. Во дворе его ждал Арсений, предусмотрительно не распрягший саней.

...В тот же день сельцо Михайловское посетил стахневский помещик Иван Матвеевич Рокотов. В глуши что делать в эту пору? Сорокалетний холостяк разъезжал по ближним и дальним своим соседям. Но Пушкин вдруг обрадовался: ему как раз захотелось аудитории.

   — Иван Матвеевич... Одну сценку... Всего одну! А уж Арина потом славно нас угостит! — Он подтолкнул грузного гостя к углу дивана.

   — Извольте-с, — усаживаясь, сказал Рокотов. — Да, по правде говоря, я никуда и не тороплюсь, pardonnez та franchise[164]. — На нём был зелёный фрак, пышно повязанный шейный галстук и клетчатые панталоны. — Но... но вначале один вопрос, Александр Сергеевич: как ваша сестрица... Ольга Сергеевна-с...

   — Она в полном здравии, почтенный Иван Матвеевич.

   — Ведь я собираюсь на днях в Петербург...

   — Вот и прекрасно! Я передам с вами письма.

   — Je tien beacoup a votre opinion[165]. — Рокотов уселся поудобней.

   — Итак, — начал Пушкин, — представьте себе царские палаты. Зала с расписными стенами. А под образом Богоматери, на возвышении, обитом красным бархатом, воздвигнут престол, и на нём сидит царь Борис в Мономаховом венце, в широком одеянии из золотой парчи, в красных бархатных сапогах... — Пушкин расхаживал из угла в угол. — Царь один. Муки совести о совершенном им злодеянии точат его...

Он взял со стола тетрадь, раскрыл её и остановился перед Рокотовым.

   — «Достиг я высшей власти...» Это монолог царя Бориса, — пояснил он.

   — Je tien beacoup a votre opinion... Это так.

Пушкин взглянул на Рокотова. У того лицо дышало добродушием, румяный рот приоткрылся. Пушкин продолжил:

— Это так, это так! — Рокотов согласно закивал головой и перекрестился.

   — Это так, это так, — кивал головой Рокотов. — Но, Александр Сергеевич, признайтесь: ведь всё это лишь ваш поэтический вымысел?

   — Совсем нет! — воскликнул Пушкин. — Нет же! Вот! — Он указал на тома «Истории» Карамзина. — Там точно написано: Борис посылал убийц в Углич. Сказано и кого посылал: дьяка Михайлу Битяговского с сыном Данилой да с племянником Никитой Качаловым — и это по совету соумышленника своего окольничего Луп-Клешнина.

   — Да правда ли? Страшно уж больно. — Характер у Рокотова был робкий.

   — В том-то и трагедия царя Бориса! — вскричал Пушкин. — Он не злодей, а политик! Как политика я его и рисую. Может быть, только блага желал он своей державе, однако злодеяние его породило враждебное ему народное мнение — и уже ничто не может ему помочь, хотя он и мудрый правитель. Вдруг голод: люди едят друг друга. Вдруг пожар случился как раз после смерти царевича. Вдруг желанный дочерин жених, брат датского короля, умирает по приезде в Россию. А народ твердит: «Прииде грех велий на языцы земнии».

   — Ох, Александр Сергеевич!..

   — Вот я вам расскажу. — Пушкин снова заходил из угла и угол. — Борис сам из обрусевшего татарского рода, но сумел жениться на дочери Малюты Скуратова. Однако же, умный политик, сам в опричнину не вступал. А сестру свою Ирину сумел выдать замуж за самого наследника Фёдора Ивановича. Тот же, слабый правитель, ещё царствуя, передал шурину все государственные дела. Кто теперь ещё стоял у него на пути к высшей власти? Оставался младший брат Фёдора — правда, от другой жены Грозного, но всё же царевич — вот Годунов и добился его ссылки, вместе с матерью, в Углич. А там его и зарезали. Умер Фёдор, Ирина постриглась в монахини — кого же ещё Земскому собору избирать на царствование, если не Годунова?