Душевное напряжение, взлёт творчества были так велики, что породили чувство тревоги, ощущение угрозы для самой его жизни. Он пытался вспомнить сегодняшний сон — не пророчит ли он худое? Он, бесстрашно выходивший с пистолетом на поединки, бретёр, смельчак, картёжник, повеса, испытывал страх преждевременной смерти.

...В комнате Арины Родионовны с десяток девок плели кружева и вышивали. Он позвал няню, заботливо усадил старушку на диван.

   — Да ведь пела уже тебе, мой беленький, — сказала она.

   — Ну ещё про Стеньку Разина[161]!

   — Да шут с ним, со Стенькой... Мало ли других песен...

   — Нет, ещё спой...

Няня поправила косынку, убрала выбившиеся пряди седых волос, задумалась — он уже знал, настраивается на песню, — и затянула некрепким старчески дребезжащим голоском:

   — Уж как на утренней заре-е, уж как да вдоль по Каме да по реке-е...

Она пела неспешно, то торжественно, то вдруг задорно — меняя интонации и ударения...

   — Эх, да посереди лодочки да сам хозяин да сам Стенька Разин, атаман. Да как закричит тут хозяин громким голосом своим, и-их!

Конечно, думал он, народный стих имеет свои особые тайны. И, по правде сказать, ни Жуковский, ни Катенин[162], ни Батюшков — и не больше их Дельвиг или Баратынский — своими ямбами и хореями тайн сих не раскрыли. А сам он? В лицее написал «Бову», следуя за Радищевым[163] и Карамзиным; кажется, национальная поэма, а на самом деле всего лишь перелицовка на русский лад Вольтера. В «Братьях разбойниках» он достиг чего-то большего. И всё же, конечно, нужно слушать, слушать, слушать, вникать, записывать...

   — Эх, не печалься ты, наш хозяин Стенька Разин, атаман, — пела своим старческим голосом Арина Родионовна, глядя выцветшими глазами в окно. — Эх, да мы белокаменну тюрьму да по кирпичику разберём, и-их!

   — Няня, а Стенька Разин потопил персидскую царевну?

   — Страсти какие, батюшка. Не знамо, да разбойник-то всё может!

Путешествуя с Раевскими, слышал он от донских казаков рассказ и запомнил его во всех мелочах: плыл, дескать, Стенька по синему морю, сидел на своей расчудесной кошме, играл в карты с казаками, а подле сидела любовница, да вдруг море взбурлило, и бросил он персианку ему в приношение...

   — Расскажи, мамушка, как жили раньше крестьяне?

   — Дак, батюшка, жили, как и теперь живут... И при моих родителях, царство им небесное, так же, и при их родителях, царство им небесное, так же... Служили господам, работали в поле и огородах, молились Богу, плели лапти, песни пели, зимой много на печи спали. Так же, свет мой, так же жили...

Пушкин смотрел на няню пытливо. Её слова были живым свидетельством. Сколько перемен узнала Россия — и буйные преобразования Петра, и дворцовые заговоры, и победные военные походы, — а в глубинке, в народе, в самом сердце России что-то не менялось из века в век. Так кто же может сдвинуть эту громаду? Пётр, могучий титан, сделал многое, да народ-то не сдвинул. А теперь горстка его, Пушкина, благородных друзей, лучших людей в России, надеялась вдруг всё изменить. Что предлагали они? Республику? Может быть, конституционную монархию? Но на кого же будут они опираться, достигнув цели, если народ молчит, дворянство коснеет в невежестве, если вся Россия знает один и тот же порядок сотни лет? Под силу ли им? Правы ли они? И не нужнее ли ещё один мощный преобразователь сверху — новый Пётр?

...Было уже за полдень, когда из Тригорского явился знакомый Пушкину рослый Арсений.

   — Барыня велят тотчас вам явиться, — объявил он решительно. Его барыня была побогаче Пушкиных, да и многих других соседей.

   — Да зачем это вдруг? — Пушкину вовсе не хотелось уходить от няни.

   — Велят-с. Да мы вмиг на санях!

   — Да не случилось ли чего?

   — Не случилось. А почта-с прибыла. Вас касательно-с...

   — Так сразу бы и сказал! — Пушкин даже привскочил.

Почта! Бывало иногда, когда почту для него доставляли из Опочки в Тригорское.

Гнедая, хорошо ухоженная кобыла лихо помчала сани, взрывая снег на извилистой, неровной, холмистой дороге.

Прасковья Александровна встретила Пушкина с торжественным видом. Девицы тесно окружили его. Вот! Ему протянули письмо от Лёвушки. Но не ради этого письма так поторопили его. Вот! И Прасковья Александровна подала ему шуршащие свежие листы известной частной петербургской газеты «Северная пчела». В разделе «Новые книги» он прочитал: «Здесь напечатана только первая глава предлагаемого автором романа... она заканчивается следующими стихами...»

   — Боже мой! — сказал он. — Наконец-то!

   — Читайте! Читайте же!..

И он вынужден был прочесть собственные стихи:

   — Однако недурно, — сказал он, нервно комкая лист газеты. — Каковы теперь будут толки да брань...

   — Читайте, читайте!..

Автор обзора продолжал: «...Опасаясь попасть в список кривотолков и не надеясь попасть на прямой толк, если станем судить о целом по малой его части, отлагаем рассмотрение сего стихотворения до будущего времени...»

Кровь прилила к лицу Пушкина. Он чувствовал устремлённые на него восхищенные взгляды. Но произошло и в самом деле громадной важности событие!

   — Статейка не подписана, — сказала Прасковья Александровна. — Верно, сам знаменитый Булгарин.

   — Его хватка, — согласился Пушкин. — Мог бы, однако, и попространнее...

   — Он благородный человек?

   — Кто? Он своего не упустит.

   — Но, Александр, — сказала Прасковья Александровна, — вот вы пишете: «Противоречий очень много...» Почему? В чём? Кажется, всё очень логично. Современный столичный молодой человек... Их, вот таких, множество...

Как ей объяснить? Как объяснить и Рылееву, и Бестужеву, и всем остальным то, что он сам ещё не понимал до конца? В предисловии к первой главе бы написал: «...Да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе...» Именно так и задумал он когда-то роман — как сатиру, нечто вроде «Беппо» Байрона — и буквально захлёбывался от желчи. Он тогда давал выход желчи, вовсе не рассчитывая на публикацию. Не на Онегина была сатира — Онегин был вполне романтическим героем, таким же, как герои «Кавказского пленника», — но через Онегина на светское общество. Теперь же всё изменилось — замысел стал иным! И, противореча себе, он возражал Бестужеву и Рылееву: где у меня сатира? Что общего между Байроном и мной, между «Дон-Жуаном» и «Евгением Онегиным»? Дождитесь следующих песен! И вот ещё чего он опасался: раздвинувший тесные границы замысел его поэмы сведут к «Горю от ума» Грибоедова...

В Тригорском не привыкли видеть Пушкина столь угрюмо-сосредоточенным.

   — Madame, — сказал он, обращаясь к Прасковье Александровне и будто вовсе не замечая девиц, — меня будут поспешно судить по первой главе и упрекать в том, что ничего русского, национального нет ни в мыслях, ни в привычках, ни в поступках и чувствах героя. Но что же русского, что же национального в молодых столичных наших аристократах? Их отцов, по крайней мере, отличала широта русской натуры... В дальнейшем я полагаю объясниться с публикой в письменном рассуждении. Теперь же я пытаюсь романтических своих героев приспособить к подлинной России...