Как только Погодин и Плетнёв ушли, Пушкин принялся собираться.

   — Барыня записку прислали, — сказал Никита.

Надежда Осиповна пыталась прельстить неуёмного своего сына его любимыми блюдами.

Нет, от Дельвига к Булгарину, от Булгарина, очевидно, к Хитрово.

У Дельвига он застал шумную компанию. Здесь чувствовали себя как дома лицейские Яковлев и Илличевский. Анна Петровна Керн прижилась, будто член семьи: неразлучная теперь с Софьей Дельвиг, она снимала комнату этажом выше. Недавно приехавший из Тригорского Алексей Вульф, желающий службы, однако не торопящийся её начать, был, естественно, через Анну Петровну своим человеком. Был здесь и прибывший из Москвы ненадолго по личным делам Соболевский: в доме Дельвига он бывал тоже, кажется, ради Анны Петровны.

Соболевский и Пушкин перекинулись парой фраз. Может быть, после визита Пушкина к Хитрово встретиться для ночных бдений? У Соболевского недавно скончалась мать, не закрепив вовремя за незаконнорождённым ни копейки. Грубый Калибан не пожелал вопреки советам друзей беспокоить горячо любимую больную напоминаниями, и материальное положение его сделалось весьма шатким.

Заботы и горести, очевидно, сумел он встретить стоически и теперь весьма откровенно взирал на изрядно обнажённые прелести Анны Керн. Она уже выпустила коготки.

   — Какими образами, — говорила она вибрирующим голосом, — могли бы вы обрисовать бедную женщину... Анну Керн?

Но Соболевский был не Пушкин, и эта женщина не была для него чудным мгновением и уж никак не гением чистоты.

   — У Анны Керны ноги скверны, — сочинил он с ходу, полагая, что в мужской грубости женщины чувствуют мужскую силу.

Анна Петровна разочарованно вздёрнула прелестную головку. Тотчас обратила она соблазняющий взор на Пушкина — и на этот раз не напрасно.

Все пили, ели, курили, громко переговаривались, только Дельвиг молча и неприкаянно сидел в стороне в кресле, глядя куда-то в пространство сквозь толстые очки.

   — Забавно, — иногда ронял он.

Софи Дельвиг принялась жаловаться Пушкину на Соболевского: он приезжает, когда мужа нет дома, не желая считаться с ней, ложится в кабинете на диван и выходит к обеду!

Хрупкие её плечи поникли. Юная, красивая, она заглядывала снизу вверх в глаза низкорослого Пушкина.

   — Калибан на днях уезжает в Москву, — попробовал он утешить её. Но сам Дельвиг своей бесхарактерностью, малоподвижностью и вялостью вызывал её жалобы.

Рядом с Дельвигом суетился небрежно одетый человек с красными, будто заплаканными глазами. Это был Орест Сомов[366], на котором и держалось издание «Северных цветов», — бедняк, не имевший иных средств к существованию, кроме литературных. Это он бегал по цензорам, отдавал рукописи в типографию и держал корректуру. Но и он у Софи Дельвиг вызывал брезгливую неприязнь, и на него она пожаловалась, заглядывая в глаза Пушкину:

   — Будто бы с Антошей они соединились de coeur, d’ame et de travail[367]... Но это человек не нашего круга.

Вообще многое из того, что Пушкин видел в доме своего друга, не нравилось ему. Яковлев, будто подчёркивая беспечность и беспомощность хозяина, сам как хозяин распоряжался прислугой, припасами, и уже к нему обращались за указаниями. Илличёвский, делавшийся с каждым днём всё более желчным, сочинял бесцветные эпиграммы, стараясь ими привлечь внимание. Но главной фигурой общества вдруг сделался Алексей Вульф — осторожный, неторопливый, вкрадчивый. Нельзя было не заметить, какое впечатление этот фатоватый молодой человек производил на Софи. Кокетничать в обществе принято, но для девиц. Кажется, Софи Дельвиг забывала, что уже сделала свой выбор.

   — Забавно, — говорил Дельвиг, сидя в кресле.

Время было ехать.

Яковлев и Илличёвский подошли к Пушкину.

   — Не возьмёшь ли ты нас к пресловутому Булгарину? Представишь как своих лицейских...

   — Вас не приглашали, — неожиданно надменно и резко ответил Пушкин. На лицейских сходках они все были равны, но здесь пусть не забывают, что он — Пушкин. Дельвига же он поторопил мягко и ласково: — Тося, нам давно пора...

   — Будьте поосторожней, — предупредил Орест Сомов. Он прежде сотрудничал в «Северной пчеле». — Этот человек должен inspirer des craintes[368]... А мы займёмся беловиками, не правда ли? — обратился он к Софи Дельвиг.

На красивом лице юной хозяйки выразилась откровенная брезгливость.

...Во время недолгой дорога Пушкин и Дельвиг, сидя в карете, всячески поносили того, к кому направлялись. Булгарин пожелал в «Цветах» напечатать свои воспоминания о встречах с Карамзиным. Нет, нельзя печатать подобный вздор! Воспоминания о том, что Карамзин был прекрасной наружности, обходителен и деликатен в манерах и на тёмном фраке носил орденскую звезду, перечисление многочисленных царских милостей и наград; восхищение тем, что лишь ему в чине всего лишь статского советника дана была Аннинская лента... Булгарин принадлежит Польше. Польша — извечный соперник России. Так может ли Булгарин оценить значение историографа? Вольно собаке и на владыку лаять, да пусть лает на дворе, а не у тебя в комнатах.

— У меня сохранилось кое-что из «Записок», — сказал Пушкин. — Упоминание в них о Никите Муравьёве можно заменить безличной фразой: некий молодой человек — умный и пылкий — разобрал предисловие или введение. Но «История» названа созданием великого писателя и подвигом честного человека...

Каким всё же низкопоклонством и угодничеством отличаются всесильные Булгарины! Конечно, в России, с её цензурой и III Отделением, каждому, кто хочет печататься, приходится подличать. Но нельзя же доходить до столь откровенного бесстыдства! И всё потому, что Булгарин не принадлежит к хорошему обществу. Нет, якшаться с ним — весьма сомнительное удовольствие.

Так зачем же они столь поспешно откликнулись на приглашение Булгарина? Да потому, что уж если в литературе заниматься коммерцией, то учиться этому следует именно у Булгарина. Тот богатеет на глазах, издавая журналы и газету. А у них самих роились планы издания газеты. Газета! Это не альманах Дельвига, который выходит раз в год. «Северная пчела» выпускалась три раза в неделю — по её оценке вся Россия будет судить и о скромных «Северных цветах», собранных бароном Дельвигом.

Распахнулась дверь, и хозяин в чёрной венгерке со шнурами разве что не заключил гостей в объятия в порыве неуёмного восторга. Пушкин впервые видел в лицо того, с кем уже давно состоял в переписке. Что-то в этом рослом, большеголовом, с массивным туловищем и мясистыми губами человеке показалось ему знакомым. Не его ли он встретил во дворе III Отделения после очередного визита к Бенкендорфу? Что-то смутно промелькнуло в голове и исчезло.

Вместе с Булгариным встречал гостей верный его сподвижник, действительно давний знакомый Пушкина — Николай Иванович Греч. Это он — истинный благодетель — некогда издал «Руслана и Людмилу» и, всячески ободряя юный талант, даже бывал в доме Пушкиных на набережной Фонтанки. Он запомнился жилистым, с задорным хохолком и язвительно-тонкими губами. Язвительная усмешка осталась, но годы наложили свой отпечаток, и он — в синем вицмундире с золотыми гербовыми пуговицами — заметно сутулился, а большие уши оттопыривались из-под падающих на них прядей уже седых волос. Он раздался, подвязывал шейный платок под двойным подбородком, но всё же казался хлипким и сухоньким рядом с тучным, с короткой бычьей шеей Фаддеем Венедиктовичем.

Оба сияли от радости.

   — К столу, к столу!

Первый тост, как и полагалось, Булгарин провозгласил за царя, великого преобразователя, нового Петра Великого, который ведёт Россию по пути славы и процветания.

   — Ура!

И четыре человека, стараясь не отстать друг от друга, прокричали «ура».

Затем в основном витийствовал Булгарин.