Плетнёв извлёк из портфеля рукопись — теперь на него ложились все хлопоты по изданию — и принялся перечитывать посвящение.

А Пушкин, усевшись за туалетный столик, щёточкой полировал ногти, вскидывая своп большие, широко расставленные голубые глаза на шевелившего бескровными губами Плетнёва. Посвящение! Он воздал другу должное.

   — Благодарю, благодарю... — забормотал Плетнёв и отвернулся. Он не мог скрыть слёз. — Нет, я не стою таких стихов...

Что делать гению, чьи слова проникают в человеческую душу с неотвратимой остротой, свойственной лишь высшей красоте, входят, чтобы остаться там навсегда? Что делать гению, сознающему свою власть над людьми — ту власть, которую некогда греки приписывали лишь всемогущим богам, с громом проносившимся по небосклону и метавшим молнии?.. Пушкин полировал ногти, но на его странном, изменчивом лице то вспыхивала, то гасла полузадорная, полунасмешливая, полупечальная улыбка...

Плетнёв взял себя в руки.

   — Поговорим об изданиях и переизданиях.

Пушкин с небес спустился на землю, и сразу волнения существенности завладели им.

   — Я без гроша, — заволновался он. — Слушай, я проигрался вдрызг! Jusqu’au dernier sou[364]. Ты можешь, а?.. Скажи, ты можешь?.. Уж не знаю, как бы ты выручил!

   — Пойми, — робко возразил Плетнёв, — деньги с неба не падают. Разве не представил я тебе верный и точный отчёт...

   — И ты пойми, — прервал его Пушкин, — в конце концов, дело идёт о данном мною слове...

   — Выход вижу один, — принялся соображать Плетнёв, — из Москвы немедля изъять непроданную вторую главу и передать её Смирдину: у него не осталось второй, без которой не покупают первую и третью...

   — Так чёрт возьми! — вскричал Пушкин. — О чём в Москве думают? Уж эти мне друзья...

Никита прервал его:

   — Пожаловали к вам, Александр Сергеевич.

Вошёл именно московский друг, издатель «Вестника» Погодин. Лицо его раскраснелось от внезапно нагрянувшей в Петербург стужи, но был он, как обычно, опрятен, подтянут, свежевыбрит, и это особенно бросалось в глаза в неряшливом гостиничном номере.

   — Как, вы здесь? — изумился Пушкин. — Давно ли?

   — Третий день не могу вас застать, — развёл руками Погодин. Он чопорно раскланялся с Плетнёвым, сделавшимся тоже чопорным.

   — Любезнейший Михаил Петрович! — оживлённо воскликнул Пушкин. — А мы только что говорили о московских моих друзьях. Но что склонило вас на подвиг: в этакую погоду притащиться из Москвы в Петербург?

Погодин объяснил, что в Петербурге у него множество разных дел. Конечно, он был занятой человек — по характеру истинный немец, хотя и сын русского крепостного: издавал труды по русской истории, делал доклады в научных обществах, печатал свои повести, статьи и переводы, читал лекции в университете. И всё же главной причиной поспешного его приезда в Петербург были денежные неурядицы из-за неуклонно падающего числа подписчиков «Московского вестника». Творения Пушкина были ему нужны, его магическое имя в каждом номере!

Теперь Погодин и Плетнёв сидели по обеим сторонам туалетного столика, за которым расположился Пушкин.

Начал Погодин издалека:

   — Некоторые писатели, Александр Сергеевич, считают, что Москва на более низкой ступени просвещения, чем Петербург. Однако разве не в Москве начали своё поприще Карамзин, Дмитриев, Жуковский, Крылов, Фонвизин, Херасков, Батюшков, Вяземский?.. Да и вы, Александр Сергеевич, всё же Москве принадлежите рождением...

   — Вы могли бы прибавить и Ломоносова, и Новикова, и Кантемира[365], — рассудительно поддержал Плетнёв.

   — И несчастного Дмитрия Веневитинова, — с грустью сказал Пушкин.

   — Почему же тогда вторая глава «Онегина» плохо продаётся в Москве? — озабоченно спросил Плетнёв. — Надобно, Михаил Петрович, немедля переслать её... — Его не оставляли добровольные заботы.

Погодин вздохнул.

   — Наша публика!.. Многие ли справляются о книжных новинках? Дамы интересуются модами, девицы ничего не читают... Да и вообще чтение у нас ещё не сделалось необходимостью, как в Европе.

   — Вот и надобны в нашем журнале разборы не только иностранные, но и отечественные, — сказал Пушкин, во многом недовольный издателями.

   — Мы трудимся... Мы неутомимо трудимся, — заверил его Погодин, но в голосе его прозвучала нотка усталости.

Пушкин вновь полировал ногти.

   — Александр Сергеевич... — Погодин явно испытывал какое-то затруднение. — Мне прискорбно... Со стороны журнала конечно же это неблагопристойно... Однако, Александр Сергеевич, что делать? А выплатить обещанную вам крупную сумму мы не в состоянии.

Пушкин по-прежнему занят был своими ногтями.

   — Неужели неминуем разрыв между нами!.. — воскликнул обычно сдержанный Погодин. — Неужели допустите вы торжество Булгарина и Греча над нами!

Пушкин поднял голову, светлым взглядом посмотрел на Погодина и звонко-радостно рассмеялся.

   — Нет-с, Михаил Петрович. Нет и нет! Что ж, готов сотрудничать в журнале бесплатно — до лучших времён.

Погодин вздохнул с облегчением.

   — Как благодарить вас? Вы нам дали прелестный отрывок из «Евгения Онегина». Нам отдали шедевр свой — «Поэта». Наконец, после стольких препятствий, смогли мы напечатать вашу «Сцену из Фауста»... Нет, мы спокойны, пока Пушкин поддерживает журнал!..

   — Если бы вы знали, какую прелесть я сейчас написал, — вдруг сказал Пушкин и посмотрел на тетрадь, оставленную на постели. Слова, очевидно, сорвались неожиданно для него самого: в них не было ни рисовки, ни похвальбы.

Плетнёв и Погодин смотрели на поэта, но никакого особого вдохновения не выражало лицо со свисающими рыжеватыми бакенбардами, смеющимися голубыми глазами и приоткрытым ртом с крепкими белыми зубами.

   — Значит, мы рассчитываем... — осторожно проговорил Погодин.

   — На будущий год обещаю самое деятельное участие... Однако почему, в чём дело? Журнал хорош, отдел поэзии лучший, можно сказать, статьи исторические доставляют всем мыслящим людям истинное удовольствие. Но вот философия! В России непонятны, с российским духом несообразны отвлечённые умствования. Мысли новых немецких философов бесплодны у нас в приложении, нам надо именно приложение — поймите же, нужны положительные знания. Россия не Германия. Зачем нам путаная философия, да ещё высказанная тёмным языком?

Погодин опустил голову. Время ли сейчас спорить и возражать? Но он возразил.

   — Я чувствую, что вы не правы, Александр Сергеевич. — Погодин говорил тихим голосом. — Но по-прежнему, как и все мы, преклоняюсь перед вашим гением...

Вот тут Пушкин принял театральную, неестественную позу.

   — Царь благоволит ко мне! Кстати, я рассказывал вам, как во время московского разговора в кабинете царя я грел свой зад у камина?.. Так вот, царь пропустил и «Фауста», и «Графа Нулина», и вы повторите это цензору Снегирёву, который нас вопрошал, как мы смеем представить перед очи его высокородия такие стихи. И просите его высокородие впредь со мной быть учтивее!

Плетнёв воспользовался моментом.

   — Не забудьте, почтенный Михаил Петрович, тотчас распорядиться переслать нераспроданные экземпляры второй главы нашему Смирдину...

День был заполнен до краёв. Пушкина и Дельвига ожидал к обеду Фаддей Венедиктович Булгарин.