«Два оклада выдают за два…» Два оклада выдают за два, нет, за полтора десятилетия. Лихолетье било словно плетью. Компенсируют — едва-едва. Два оклада и еще доклада неопубликованного часть. Прежде говорили: это часть. А теперь — ни складу и ни ладу в объяснениях, зато сулят глаз вон — если кто вспомянет старое. И от старого давно усталые получают свой двойной оклад. «После лагеря ссылку назначили…» — После лагеря ссылку назначили, после севера — Караганду. Вечный срок! Объяснять мне начали. Я сказал: ничего, подожду. Вечно, то есть лет через десять, может быть, через восемь лет можно будет табель повесить, никогда больше не снимать. Вечность — это троп поэтический, но доступный даже судье. Срок реальный, срок фактический должен я не так понимать.— Хорошо говорить об этом вживе, в шутку и наяву с отсидевшим вечность поэтом, но вернувшимся все же — в Москву. С ним, из вечной ссылки вернувшимся, обожженным вечным огнем, но не сдавшимся, не загнувшимся: сами, мол, хоть кого загнем. «Из буфета пахло — избуфетным…» Из буфета пахло — избуфетным. Из начальства пахло — изначальным. Чем-то бедным и печальным. Дом как дом, контора всем конторам, деньги получаем по которым. Это учрежденье учредилось для свободы, правды и добра. Это заведенье заводилось в полдесятого, с утра. Этот дом имел такую вывеску, формулу такую он имел, что ее и умному не вывести, разве гений, может быть, посмел. Гений вывел формулу и бросил. Мы же сами — много не смогли. И осталась формула, как просинь в черном небе, черном для земли. «Тайны вызывались поименно…» Тайны вызывались поименно, выходили, сдержанно сопя, словно фокусник в конце сезона, выкладали публике себя. Тайны были маленькие, скверненькие. Каялись они — навзрыд, словно шлюхи с городского скверика, позабывшие про срам и стыд. Тайны умирали и — смердели сразу. Словно умерли давно. Люди подходили и смотрели. Людям было страшно и смешно. «Мягко спали и сладко ели…»
Мягко спали и сладко ели, износили кучу тряпья, но особенно надоели, благодарности требуя. Надо было, чтоб руки жали и прочувствованно трясли. — А за что? — А не сажали. — А сажать вы и не могли. Все талоны свои отоварьте, все кульки унесите к себе, но давайте, давайте, давайте не размазывать о судьбе, о какой-то общей доле, о какой-то доброй воле и о том добре и зле, что чинили вы на земле. «Шаг вперед!..» Шаг вперед! Кому нынче приказывают: «Шаг вперед!» Чья берет? И кто это потом разберет? То ли ищут нефтяников в нашем пехотном полку, чтоб послать их в Баку восстанавливать этот Баку? То ли ищут калмыков, чтоб их, по пустыням размыкав, удалить из полка этих самых неверных калмыков? То ли ищут охотника, чтобы добыть «языка»? Это можно — задача хотя нелегка. То ли атомщик Скобельцын присылает свои самолеты, чтоб студентов физфаков забрать из пехоты? То ли то, то ли это, то ли так, то ли вовсе не так, но стоит на ребре и качается медный пятак. Что пятак? Медный грош. Если скажут «Даешь!», то даешь. И пока: «Шаг вперед!» — отдается в ушах, мы шагаем вперед. Мы бестрепетно делаем шаг. «У меня было право жизни и смерти…» У меня было право жизни и смерти. Я использовал наполовину, злоупотребляя правом жизни, не применяя право смерти. Это — моральный образ действий в эпоху войн и революций. Не убий, даже немца, если есть малейшая возможность. Даже немца, даже фашиста, если есть малейшая возможность. Если враг не сдается, его не уничтожают. Его пленяют. Его сажают в большой и чистый лагерь. Его заставляют работать восемь часов в день — не больше. Его кормят. Его обучают: врага обучают на друга. Военнопленные рано или поздно возвращаются до дому. Послевоенный период рано или поздно становится предвоенным. Судьба шестой мировой зависит от того, как обращались с пленными предшествующей, пятой. Если кроме права свободы, печати, совести и собраний вы получите большее право: жизни и смерти,— милуйте чаще, чем карайте. Злоупотребляйте правом жизни, пока не атрофируется право смерти. |
