СЭМ СИМКИН Сэму Симкину — хорошо, долгоносой и юной пташке, смехачу в ковбойской рубашке. Года два в Ленинграде жил, года два — в Калининграде. Почему? Романтики ради. — Я романтик! — смеется Сэм. Блещут белые зубы Сэма. И какое-то доброе семя зарывается в душу мне. И когда я стихи читаю, я ошибок его — не считаю. — Я — поэт? — хохочет опять. — Ты пока стажер на поэта. У тебя еще нет билета. Нет билета, а деньги есть. Ты чужие стихи поучишь и билет, конечно, получишь. Сэм смеется: — Денег-то нет! Десять лет, как живу без денег. И не то чтобы я бездельник. Я рыбачил. Я и грузил. И стихи, говорят, удаются. Только деньги мне не даются. Снова хохот. Без всяких причин. — Что ты, Симкин, с луны свалился? — Я неделю назад — женился! О КНИГЕ «ПАМЯТЬ» Мало было строчек у меня: тыщи полторы. Быть может — две. Все как есть держал я в голове. Скоростных баллад лихой набор! Место действия — была война. Время действия — опять война. В каждой — тридцать строчек про войну, про ранения и про бои. Средства выражения — мои. Говорили: непохож! Хорош — этого никто не говорил. Собственную кашу я варил. Свой рецепт, своя вода, своя крупа. Говорили, чересчур крута. Как грибник, свои я знал места. Собственную жилу промывал. Личный штамп имел. Свое клеймо. Ежели дерьмо — мое дерьмо. К ДИСКУССИИ ОБ АНДРЕЕ РУБЛЕВЕ Нет, все не сунешь в схему. И как бы ни совали, Рублев, приявший схиму, невером был едва ли. Он на колени падал пред в начале бывшим Словом. И мужиков искать не след в архангелах Рублева. А Спас его — не волопас — начал труда носитель, а просто: Спас, Спас, Спас (по-нашему — спаситель). Пожертвуем еще одним безбожником возможным — ведь голубь-дух летал над ним, смиренным, бестревожным. Нет, не носил Рублев пиджак под иноческим платьем! (А с господом мы кое-как и без Рублева сладим.) «Председатель земного шара…»
Председатель земного шара — всех его морей и держав попросил картуз подержать. Спичка вспыхнула, задрожала, озаряя лицо председателя: шрамы, стимулы, тормоза и глядящие наблюдательно председательские глаза. Был он бодрым, а стал — небодрым. Был он гордым, а стал он — добрым. И — не править ему, не карать, только тихий архив разбирать. А претензии на властительство миром, шаром этим земным, превратились давно в попустительство малым хлопотам очередным. Постояли. Он попрощался. Даже поцеловался со мной. А под нами тихо вращался не возглавленный им шар земной. «Был обыкновенный день поэзии…» Был обыкновенный день поэзии. Все мои собратья по профессии разбрелись по лавкам, кто куда: что-то вроде пения, сияния, что-то вроде дела и труда, на прилавке шаткое стояние, трогательная белиберда. Щелкали веселые фотографы, разбирались беглые автографы, пели, декламировали, били в грудь и отбивали такт ногой, тон держали и фасон давили час (а в главных лавках час-другой). Но в каких-то душах — самых юных, словно на семи гитарных струнах и на балалаечных, на трех, тенькало что-то очень простенькое, горнее, что-то вроде просини, и необратимое, как рок. НА СМЕРТЬ АСЕЕВА Асеев уходит черным дымом, а был веселым, светлым дымком, и только после стал нелюдимым, серым от седины стариком. Асеев уходит черной копотью. Теперь он просто дым без огня. И словно слышится: «Дальше топайте. Только, пожалуйста, без меня». И мы отъезжаем от этого здания, где каждый метр посвящен судьбе, готовые выполнить любое задание, которое лично даем себе. |
