СКВОЗЬ МУТНОЕ СТЕКЛО ОКНА В окне — четыре этажа, быть может, двадцать биографий просвечивают, мельтеша, сквозь стекла и сквозь ткань гардин всем блеском разноцветных граней. Их описатель я — один. Да, если я не разберусь сквозь ливня полосу косую, их радость канет, сгинет грусть, их жизнь пройдет зазря и всуе, промчится неотражена, замрет, отдышит невоспета. Напрасно мужа ждет жена, напрасно лампа зажжена, и все напрасно без поэта. Куплю подзорную трубу и посвящу себя труду разглядыванья, изученья и описанья. Назначенье свое, стезю свою, судьбу в соседских окнах я найду. «Что нужно на дожитие тирану…» Что нужно на дожитие тирану, который снят с работы слишком рано, сменен, но не заколот и не изгнан и даже пенсии достойным признан? Тиран, который жил в палате душной, оценит в должной мере свежий воздух. Добру и злу внимая равнодушно, он говорит о небесах и звездах. Тиран с усмешкою глядит на смену: кишки тонки, слабы коленки, живут не так, работают не смело. Бессильные! Духовные калеки! В горячую грязцу воспоминаний года уже тирана повалили. Он с нетерпеньем ждет упоминаний историка, его хвалы, хулы ли. Завалинка, где он обязан греться под зябким, хладным солнышком забвенья, ему шикарней Римов или Греций покажется, но на одно мгновенье. И здравый смысл, что выволок когда-то из грязи в князи, вновь его находит. И твердым шагом бывшего солдата тиран от милых призраков уходит. «Вот она, отныне святая…» Вот она, отныне святая, пустота, как прежде — пустая, полая, как гнилой орех, но святая — почти для всех. Принимаю без всякой тревоги и терпеть без претензий готов, что на шеях куриные боги вместо тех человечьих крестов. Эти мелкие дыры сквозные, эти символы пустоты и сменили и заменили все, что людям несли кресты. Хоть они и пусты и наги, в них все признаки смены вех тоже знаменья, тоже знаки, выражают тоже свой век. И лежат они на загарах, и висят они на шнуре, как блестели кресты на соборах, золотели на заре. Перепробовав все на свете, мы невиннее, чем слеза. Снова мы, как малые дети, начинаем с начала, с аза. Комья глины на крышку гроба валя (ноне старым богам — не житье), пустоту мы еще не пробовали. Что ж! Попробуем и ее. «Игра не согласна…» Игра не согласна, чтоб я соблюдал ее правила. Она меня властно и вразумляла и правила. Она меня жестко в свои вовлекала дела и мучила шерстку, когда против шерстки вела. Но все перепробы, повторные эксперименты мертвы, аки гробы, вонючи же, как экскременты. Судьба — словно дышло. Игра — забирает всего, и, значит, не вышло, не вышло совсем ничего. Разумная твердость — не вышла, не вышла, не вышла. Законная гордость — не вышла, не вышла, не вышла. Не вышел процент толстокожести необходимой. Я — интеллигент тонкокожий и победимый. А как помогали, учили охотно всему! Теперь под ногами вертеться совсем ни к чему. И, бросив дела, я поспешно иду со двора, иду от стола, где еще протекает игра. «Я в ваших хороводах отплясал…» Я в ваших хороводах отплясал. Я в ваших водоемах откупался. Наверно, полужизнью откупался за то, что в это дело я влезал. Я был в игре. Теперь я вне игры. Теперь я ваши разгадал кроссворды. Я требую раскола и развода и права удирать в тартарары. «Дайте мне прийти в свое отчаянье…» Дайте мне прийти в свое отчаянье: ваше разделить я не могу. А покуда — полное молчанье, тишина и ни гугу. Я, конечно, крепко с вами связан, но не до конца привязан к вам. Я не обязательно обязан разделить ваш ужас, стыд и срам. «Смолоду и сдуру…» Смолоду и сдуру — мучились и гибли. Зрелость это — сдула. Годы это — сшибли. Смолоду и сослепу тыкались щенками. А теперь-то? После-то? С битыми щеками? А теперь-то нам-то гибнуть вовсе скушно. Надо, значит — надо. Нужно, значит — нужно. И толчется совесть, словно кровь под кожей. Зрелость или псовость — как они похожи. |
