«Лезвий бритвенных в Пуле нету…» Лезвий бритвенных в Пуле нету, в Пуле, в той, что в конце планеты. На околице дальней земли отвечают: не завезли. Ликование в частных цирюльнях. Размышления в местном листке. Лезвий нет! Пока мечут перуны, правлю сточенные на руке. А по Пуле идут туристы. В их глазах озлобленье и суд. Триста западных немцев. Триста австрияков по Пуле идут. Мы одни на земле югославской, в отдаленьи от нашей земли, с пониманьем встречаем и лаской это робкое «не завезли». «Человек на развилке путей…» Человек на развилке путей прикрывает газетой глаза, но куда он свернет, напечатано в этой газете. То ли просто без всяких затей, то ли в виде абстрактных идей, но куда он свернет, напечатано в этой газете. Он от солнца глаза заслонил. Он давно прочитал и забыл. Да, еще на рассвете. На развилке пред ним два пути, но куда ему все же идти, напечатано в этой газете. «Переехало, раздавило…» Переехало, раздавило, словно кошку вдавило в шоссе. Это что, лавина? Лавина. Все — лавины! Оползни все. Время! Это так называется. Та эпоха, что после моей. Надвигается, насувается что-то вроде хребтов и морей. Время. Осыпь недель и столетий, а минут и секунд обвал. Нет, не раз, не другой, не третий я под временем побывал. Мне глаза позапорошило. Перепонки рвануло в ушах. Старый, словно Клим Ворошилов, поднимаюсь и делаю шаг. И кадык у меня играет, пробиваясь куда-то вовне, и весь зал слеза пробирает, и весь зал на моей стороне. «Я целые годы свои забыл…» Я целые годы свои забыл: что делал, где был. Конечно, если подумаю — вспомню, пробелы восполню. Да только не хочется воспоминать, приятнее перескочить через это, а старые годы скорее сминать, как старые газеты. Но все-таки было несколько дней, когда я был смелей и умней своих природных возможностей, работал сверх личных мощностей. И все слова, словно бабочки белые, летели только к моей свече, и жизнь краснела как вишня спелая, сидела соколом на плече. Я шел и слушал щелк соловья, певшего для меня соловейка. А личная победа моя впадала, как струйка, в победу века. Давайте не будем держать в уме дни остальные серо-стальные, а только звонкие, цветные, ручьями гласящие: конец зиме! Давайте выбросим из головы пасмурных дней сумрак и вспомним горящие, как окна Москвы в вечернее время суток. «Спешит закончить Эренбург…»
Спешит закончить Эренбург свои анналы, как Петр — закончить Петербург: дворцы, каналы. Он тоже строит на песке и на болоте по любопытству, по тоске и по охоте. По непреодолимости воспоминаний и по необходимости их воплощений, и по неутомимости своих желаний и по неотвратимости своих свершений. «А что же все-таки, если бог…» А что же все-таки, если бог и в самом деле есть? Я прожил жизнь, не учитывая, что он, быть может, есть. Если он есть, он учтет то, что я его не учел: все смешки и насмешки мои, все грешки и спешки мои. Что же мне делать, если бог в самом деле есть? Он присмотрелся, наверно, ко мне. Он меня взвесил и учел. Вряд ли он позабыл, что я его отрицал. Вряд ли он меня простил, если он все-таки есть. «Человек подсчитал свои силы…» Человек подсчитал свои силы, перерыл мошну и суму. От небесной, мучительной сини стало ясно и просто ему. Не удачу, а неудачу демонстрирует верный итог. Не восполнить ему недостачу: захотел бы и все же не смог. Он не только не может — не хочет дело делать, слова лопотать. Пусть отныне кто хочет хлопочет. Он не станет теперь хлопотать. От последней решительной ясности начихать ему на опасности, и какое-то — вроде тепла наполняет сосуды и вены, оттого что была и сплыла жизнь. Сплыла, как обыкновенно. |
