«Будущее, будь каким ни будешь!..» Будущее, будь каким ни будешь! Будь каким ни будешь, только будь. Вдруг запамятуешь нас, забудешь. Не оставь, не брось, не позабудь. Мы такое видели. Такое пережили в поле и степи! Даже и без воли и покоя будь каким ни будешь! Наступи! Приходи в пожарах и ознобах, в гладе, в зное, в холоде любом, только б не открылся конкурс кнопок, матч разрывов, состязанье бомб. Дай работу нашей слабосилке, жизнь продли. И — нашу. И — врагам. Если умирать, так пусть носилки унесут. Не просто ураган. ИНСТИТУТ В том институте, словно караси в пруду, плескались и кормов просили веселые историки Руси и хмурые историки России. В один буфет хлебать один компот и грызть одни и те же бутерброды ходили годы взводы или роты историков, определявших: тот путь выбрало дворянство и крестьянство? и как же Сталин? прав или не прав? и сколько неприятностей и прав дало Руси введенье христианства? Конечно, если водку не хлебать хоть раз бы в день, ну, скажем, в ужин, они б усердней стали разгребать навозны кучи в поисках жемчужин. Лежали втуне мнения и знания: как правильно глаголят Маркс и я, благопристойность бытия вела к неинтересности сознания. Тяжелые, словно вериги, книги, которые писалися про сдвиги и про скачки всех государств земли, — в макулатуру без разрезки шли. Тот институт, где полуправды дух, веселый, тонкий, как одеколонный, витал над перистилем и колонной, — тот институт усердно врал за двух. «Необходима цель…» Необходима цель стране и человеку. Минуте, дню и веку необходима цель. Минуту исключим. И даже день, пожалуй, — пустой бывает, шалый, без следствий и причин. Но век или народ немыслим без заданья. По дебрям мирозданья без цели не пройдет. Особенно когда тяжелая година, цель так необходима, как хлеб или вода. Пусть где-нибудь вдали фонарик нам посветит и людям цель отметит, чтоб мы вперед пошли. «В этот день не обходили лужи…»
В этот день не обходили лужи — шлепали ногами по воде, хоть, наверно, понимали: лучше обойти посуше где. В этот полдень солнце не блистало. В эту полночь спряталась луна. Шли по лужам, думая устало: обходить? какого там рожна! Все подробности перезабылись, тени не наводят на плетень. Помню только: ноги ознобились в этот день. «Пока меня за руки держат…» Пока меня за руки держат, я сосредоточен и сдержан и вяло мотаю башкой под чьей-нибудь тяжкой рукой. Но только мне руки отпустят — да что там! хотя бы одну, — но только до драки допустят, я тотчас же драку начну. Не вечный бой, как у Блока, а просто — долгая драка, но это — тоже неплохо, и выделяет из праха, и выделяет из пыли, из человеческой моли, когда ты в пене и мыле, забывая о боли, от боли, уже нестрашной, качаясь, как трава, в уличной, в рукопашной качаешь свои права. «Я был плохой приметой…» Я был плохой приметой, я был травой примятой, я белой был вороной, я воблой был вареной. Я был кольцом на пне, я был лицом в окне на сотом этаже… Всем этим был уже. А чем теперь мне стать бы? Почтенным генералом, зовомым на все свадьбы? Учебным минералом, положенным в музее под толстое стекло на радость ротозею, ценителю назло? Подстрочным примечаньем? Привычкой порочной? Отчаяньем? Молчаньем? Нет, просто — строчкой точной, не знающей покоя, волнующей строкою, и словом, оборотом, исполненным огня, излюбленным народом, забывшим про меня… «Пошуми мне, судьба, расскажи…» Пошуми мне, судьба, расскажи, до которой дойду межи. Отзови ты меня в сторонку, дай прочесть мою похоронку, чтобы точно знал: где, как, год, месяц, число, место. А за что, я знаю и так, об этом рассуждать неуместно. |
