КРОПОТОВО Кроме крыши рейхстага, брянских лесов, севастопольской канонады, есть фронты, не подавшие голосов. Эти тоже выслушать надо. Очень многие знают, где оно, безымянное Бородино: это — Кропотово, возле Ржева, от дороги свернуть налево. Там домов не более двадцати было. Сколько осталось — не знаю. У советской огромной земли — в груди то село, словно рана сквозная. Стопроцентно выбыли политруки. Девяносто пять — командиры. И село (головешки да угольки) из рук в руки переходило. А медали за Кропотово нет? Нет. За него не давали медали. Я пишу, а сейчас там, конечно, рассвет и ржаные желтые дали, и, наверно, комбайн идет по ржи или трактор пни корчует, и свободно проходят все рубежи, и не знают, не слышат, не чуют. РОМАН ТОЛСТОГО Нас привезли, перевязали, суть сводки нам пересказали. Теперь у нас надолго нету дома. Дом так же отдален, как мир. Зато в палате есть четыре тома романа толстого «Война и мир». Роман Толстого в эти времена перечитала вся страна в госпиталях и в блиндажах военных. Для всех гражданских и для всех военных он самый главный был роман, любимый: в него мы отступали из войны. Своею стойкостью непобедимой он обучал, какими быть должны. Роман Толстого в эти времена страна до дыр глубоких залистала; мне кажется, сама собою стала, глядясь в него, как в зеркало, она. Не знаю, что б на то сказал Толстой, но добродушье и великодушье мы сочетали с формулой простой: душить врага до полного удушья. Любили по Толстому; по нему, одолевая смертную истому, докапывались, как и почему. И воевали тоже по Толстому. Из четырех томов его косил на Гитлера фельдмаршал престарелый и, не щадя умения и сил, устраивал засады и обстрелы. С привычкой славной — вылущить зерно практического — перечли со вкусом роман. Толстого знали мы давно. Теперь он стал победы кратким курсом. ПЕРЕПРАВА Не помеченные на карте и текущие так, зазря, подмосковные речки в марте разливаются в полуморя. Ледяная, убивающая снеговая вода, с каждым часом прибывающая, заливает пойму тогда. Это все на неделю, на две, а потом все схлынет, уйдет. Ну, а две недели разве так легко прожить, пережить! В эти самые две недели в марте, в 42-м году, на меня вещмешок надели. Я сказал: «Сейчас пойду». Дали мне лошаденку: квелая, рыжая. Рыжей меня. И сказали кличку: «Веселая». И послали в зону огня. Злой, отчаянный и голодный, до ушей в ледовитом огне, подмосковную речку холодную переплыл я тогда на коне. Мне рассказывали: простудился конь и до сих пор хрипит. Я же в тот раз постыдился в медсанбат отнести свой бронхит. Было больше гораздо спросу в ту войну с людей, чем с коней, и казалось, не было сносу нам и не было нас сильней. Жили мы без простудной дрожи, словно предки в старину, а болеть мы стали позже, когда выиграли войну. ВЫСВОБОЖДЕНИЕ
За маленькие подвиги даются медали небольшой величины. В ушах моих разрывы отдаются. Глаза мои пургой заметены. Я кашу съел. Была большая миска. Я водки выпил. Мало: сотню грамм. Кругом зима. Шоссе идет до Минска. Лежу и слушаю вороний грай. Здесь в зоне автоматного огня, когда до немца метров сто осталось, выкапывает из меня усталость, выскакивает робость из меня. Высвобождает фронт от всех забот, выталкивает маленькие беды. Лежу в снегу, как маленький завод, производящий скорую победу. Теперь сниму и выколочу валенки, поставлю к печке и часок сосну. И будет сниться только про войну. Сегодняшний окончен подвиг маленький. ДВЕСТИ МЕТРОВ Мы бы не доползли бы, ползи мы хоть ползимы. Либо случай, либо — просто счастливые мы. Ровно двести метров было того пути, длинных, как километры… Надо было ползти! Надо — значит, надо! (Лозунг той войны.) Сжав в руках гранаты, мы ползти должны. Белые маскхалаты тихо берут подъем. Словно ели, мохнаты, оползнями ползем. Оползнями, плывунами плыли мы по снегам. Что же станется с нами, взвод не постигал. Взвод об этом не думал: полз, снег вороша. И как пену сдунул немцев с рубежа. |
