«Женщины, с которыми — ты…» Женщины, с которыми — ты, те же, что у гения. Но ему — чистота их красоты, чудные мгновения. Тебе достанутся рост и масть и ничего особенного. А гений имеет власть — класть печать. Своего, особенного. Гении ходят с ними в кино, слушают те же банальности. Гениям ничего не дано, кроме их гениальности. Нет, дано. Женщину ту, виданную, перевиданную, люди увидят сквозь мечту, увидят его ви́дением. И вот берется Анна Керн и добавляется чуть в нее. Все остается с подлинным верно и все же — мгновение чудное. «Современность, нынешнесть, сегодняшнесть…» Современность, нынешнесть, сегодняшнесть: мочеполовая спиртоводочность, песня из полсотни полуслов точных и привычных и скалдырных, автомотофотохолодильник — это в понимании ослов. Но свобода, равенство и братство понемногу движутся вперед, и в междупланетное пространство время межвоенное идет. Вечный холод выморозит подлость, вечный жар сожжет ее дотла, и галактики медвежья полость наши запахнет слова-дела. Или поумнеют люди как-то, проберутся между ваших вех, и взойдет, словно в пустыне кактус, крепкий и колючий человек. «Расставляйте покрепче локти-ка…» Расставляйте покрепче локти-ка, убирайте подальше лапти-ка, здесь аптека, а рядом оптика, фонарей и витрин галактика. Разберитесь, куда занесло вас, с побасками и фольклором, избяным, неметеным сором: это — город, а не село. Это — город. Он — большой. Здесь пороки свои и пророки. Здесь с природой и с душой не прожить. Нужна сноровка. Это — город. Взаимная выручка растерявшихся хуторян не заменит личной выучки, если кто ее растерял. Если кто ее не приобрел, замечтавшись и засмотревшись, хоть степной, но все ж — не орел, хоть и конный, а все же пеший. «Совесть, как домашняя собака…» Совесть, как домашняя собака, не хочет своего кусать. Надо бы в лицо сказать, а совесть, как домашняя собака, не хочет своего кусать. Сказать в лицо значит посмотреть в глаза. И выдержать. И вынести ответный взор обиженной невинности. Сказать в лицо. Нет, лучше — умереть. Нет, лучше не сказать и не смотреть в глаза. А совесть? Что ж, она не просится. Накормлена — и смирная она. Домашняя. На своего не бросится. Зимой она безропотно морозится. В жару — не бесится. Какого же рожна? Раз так — не обижайся и терпи и жди, пока она рванется и что-то вспомнит и с цепи с железным громыханием сорвется. «Старая записная книжка!..» Старая записная книжка! Все телефоны уже не действительны: знакомые получили квартиры — раньше они снимали углы, девушки вышли замуж — девушкам не позвонишь. Я тоже женился. Мне тоже — не позвонишь. Товарищи сменили позиции. Одни — легко, как пулеметы. Другие — с трудом, как осадные пушки. Товарищам теперь не позвонишь. Я — тоже сменил позицию в результате идейной эволюции по причине повзросления в связи с давлением времени или (есть такая точка зрения) по той же причине, по которой это сделали товарищи. У одной Лили Юрьевны Брик тот же самый телефон, только с другими цифрами. «Вода бывает чистая, грязная, горькая, горячая…» Вода бывает чистая, грязная, горькая, горячая, холодная, фруктовая и даже тяжелая. Правда бывает только чистая. Если она в то же время горькая, тяжелая и, может быть, даже фруктовая, Она все равно должна оставаться чистой правдой. «Не верю, что жизнь — это форма…» Не верю, что жизнь — это форма существованья белковых тел. В этой формуле — норма корма, дух из нее давно улетел. Жизнь. Мудреные и бестолковые деянья в ожиданьи добра. Индифферентно тело белковое, а жизнь — добра. Белковое тело можно выразить, найдя буквы, подобрав цифры, а жизнь — только сердцем на дубе вырезать. Нет у нее другого шифра. Когда в начале утра раннего отлетает душа от раненого, и он, уже едва дыша, понимает, что жизнь — хороша, невычислимо то понимание даже для первых по вниманию машин, для лучших по уму. А я и сдуру его пойму. |
