БИТЬЕ В ГРУДЬ Бью себя в грудь — просто для практики наедине, от людей в стороне. Здесь, в далеком углу галактики, это еще пригодится мне. Без битья в свою же грудь своими руками себя самого здесь ни охнуть, ни вздохнуть, не добьешься ничего. Не добьешься, пока не добьешь грудь — и посередке и около. Волнами расходится дрожь, словно благовест от колокола. Я стези своей не таю: кашляя, от натуги сопя, бью себя в грудь, в грудь себя бью, в грудь бью себя. «Иду домой с собрания…» Иду домой с собрания: окончилось как раз. Мурлычу то, что ранее мурлыкалось не раз — свободы не объявят и денег не дадут, надуют и заставят кричать, что не надут. Ну что ж, иной заботой душа давно полна. Деньгами и свободой не тешится она. «Когда ругали мы друг друга…» Когда ругали мы друг друга, когда смеялись друг над другом, достаточные основания имел любой для беснованья. В том беснованьи ежечасном неверен в корне был расчет, ведь только промолчавший — счастлив, только простивший был прощен. ВМЕСТО НЕКРОЛОГА Я перед ним не виноват, и мне его хвалить не надо. Вот, вяловат и вороват, цвет кожи будто у нанайца, вот, непромыт, но напрямик по лестнице он лезет славы. Из миллиона горемык один остался, уцелел, оцепенел, оледенел, окаменел, ополоумел, но все-таки преодолел: остался, уцелел, не умер! Из всей кавалерийской лавы он только доскакать сумел. В России пьют по ста причинам, но больше все же с горя пьют и ковыряют перочинным ножом души глухую дебрь. О, справедливый, словно вепрь, и, словно каторга, счастливый! О, притворявшийся оливой и голубем! Ты мудр и зол! А если небеса низвел на землю — с тем, чтоб пнуть ногою. Хотел бы одою другою тебя почтить. Но не нашел. О, возвращавшийся из ада и снова возвращенный в ад! Я пред тобой не виноват, и мне тебя хвалить — не надо. РИТМ
Умирают добрые — жалко добрых. Умирают злые — жалко злых. Образ затуманенный и облик превращается в пресветлый лик. Все надежды, что не оправдал покойник, выступают в тех чертах спокойных, ясно всем, что если бы, да кабы, да поворот судьбы, да тропа иная, да среда другая, или жизнь не такая была дорогая, не такая большая семья была, или чуть мозгов поболее было, то судьба его, бешеная кобыла, еще долго-долго его бы несла. А друзья усопшего произносят речи и поправки вносят в эту шалую трепаную судьбу, и покойник, благостный, как огурчик, добежавший среди бегущих, просветленно слушает их в гробу. «Много псевдонимов у судьбы…» Много псевдонимов у судьбы: атом, рак, карательные органы и календари, с которых сорваны все листочки. Если бы, кабы рак стал излечимым, атом — мирным, органы карательные все крестиком отчеркивали жирным нарушенья знаков на шоссе, вслед за тридцать первым декабря шел не новый год — тридцать второе, были б мудрецы мы и герои, жили б очень долго и не зря. Но до придорожного столба следующего все мои усилья, а затем судьба, судьба, судьба — с нею же не справлюсь, не осилю, а какую надпись столб несет, это несущественно, не в счет. «Смерть — единственная управа…» Смерть — единственная управа там, где нет ни морали, ни права: смерть от рака и смерть от рока, смерть от грозной руки пророка, загоняющей кривду в гробы. Словно жажду утоляешь, так, случается, благословляешь беспардонный удар судьбы. Вроде вовсе не было выхода, вовсе некуда было идти, но, оказывается, выгоды может даже смерть принести, и, веселый, непокоренный, в долгой очереди похоронной, сжав приличный букет цветов, хоть полсуток стоять готов. |
