«Начинается расчет со Сталиным…» Начинается расчет со Сталиным, и — всерьез. Без криков и обид. Прах его, у стен Кремля оставленный, страх пускай колеблет и знобит. Начинается спокойный долгий и серьезный разговор. Пусть ответит наконец покойник, сумрачно молчавший до сих пор. Нет, не зря он руган был и топтан. Нет, не зря переменил жилье. Монолог обидчивый закончен. Хор народа говорит свое. ВСКРЫТИЕ МОЩЕЙ Когда отвалили плиту, смотрели на полую бездну — в бескрайнюю пустоту — внимательно и бесполезно. Была пустота та пуста. Без дна была бездна, без края, и бездна открылась вторая в том месте, где кончилась та. Так что ж, ничего? Ни черта. Так что ж? Никого? Никого — ни лиц, ни легенд, ни событий. А было ведь столько всего: надежд, упований, наитий. И вот — никого. Ничего. Так ставьте скорее гранит, и бездну скорей прикрывайте, и тщательнее скрывайте тот нуль, что бескрайность хранит. «Мариэтта и Маргарита…» Мариэтта и Маргарита и к тому же Ольга Берггольц — это не перекатная голь! Это тоже не будет забыто. Не учитывая обстановки в данном пункте планеты Земли, надевали свои обновки, на прием в правительство шли. Исходили из сердобольности, из старинной женской вольности, из каких-то неписаных прав, из того, что честный прав. Как учили их уму-разуму! Как не выучили ничему! Никогда, совершенно, ни разу! Нет, ни разуму, ни уму! Если органы директивные, ощутив побужденья активные повлиять на наш коллектив или что-то еще ощутив, созовут нас на собеседованье, на банкет нас пригласят, вновь услышится это сетованье, эти вопли зал огласят. Маргарита губы подмажет и опять что-нибудь да скажет. Мариэтта, свой аппарат слуховой отключив от спора, вовлечет весь аппарат государственный в дебри спора. Ольга выпьет и не закусит, снова выпьет и повторит, а потом удила закусит, вряд ли ведая, что творит, что творит и что говорит. Выступления их неуместные не предупредить, как чуму, а писательницы — известные! А не могут понять что к чему! ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ
Минуя свое прямое начальство, минуя следующее начальство, минуя самое большое, обращаюсь с открытой душою прямо к читателю. Товарищ читатель, купивший меня за незаметную для бюджета сумму, но ждущий от поэта поддержки внутреннего огня. Товарищ читатель! Я остался таким, как был. Но я — устал. Не то чтобы вовсе излетался, но полклубка уже размотал. Как спутник, выпущенный на орбиту труда и быта, скоро в верхний слой атмосферы войду. И по-видимому — сгорю. Но то, что я говорю, быть может, не будет сразу забыто. Не зря я копался в своем языке. Не зря мое время во мне копалось: старый символ поэзии — парус — год или два я сжимал в руке. Год или два те слова, что я писал, говорила Москва. Оно отошло давным-давно, время, выраженное мною, с его войною и послевойною Но, как в хроникальном кино, то, что снято, то свято. Вечность даже случайного взгляда, какие-то стороны, грани, края запечатлели пленка и я. Храните меня в Белых Столбах, в знаменитом киноархиве, с фильмами — хорошими и плохими с песней, почему-то забытой в губах. «Категориальное мышление…» Категориальное мышление, делящее население на четыре сорта или пять, объявляется опять. Между тем сортов гораздо больше, я неоднократно замечал: столько же, сколько поляков в Польше, в Англии, к примеру, англичан. И любая капля в море громко заявляет о своем личном, собственном, отдельном горе, воплем оглашает окоем. И любая личная трагедия катастрофе мировой равна, и вина пред личностью — вина перед человечеством, не менее. Общества и личности пропорции обобщать и упрощать почти то же, что тащить и не пущать. Так отбросим прочь мегаломанию, заменив ее совсем эрой поголовного внимания всех ко всем. |
