ЧЕРНАЯ ИКРА Ложные классики ложками поутру жрут подлинную, неподдельную, истинную икру, но почему-то торопятся, словно за ними гонится подлинная, неподдельная, истинная конница. В сущности, времени хватит, чтобы не торопясь съесть, переварить и снова проголодаться и зажевать по две порции той же икры опять — если не верить слухам и панике не поддаться. Но только ложноклассики верят в ложноклассицизм, верят, что наказуется каждое преступление, и все энергичнее, и все исступленнее ковыряют ложками кушанье блюдечек из. В сущности, времени хватит детям их детей, а икры достанет и поварам и слугам, и только ложные классики робко и без затей верят, что будет воздано каждому по заслугам. «— НЕ!» Арионы высушат на солнышке мокрые и драные отрепья. Арионы посидят на пенушке, оглядят великолепье мира, после бури в самом деле мирного, и света светлого. — Высушили? Ну, теперь надели! Бури, урагана, ветра хочется попробовать вам снова в нашей или дальней стороне? Арионы, сжавшись от озноба, отвечают: — Не! ПРИЧИНЫ ОДНОЙ ЛЮБВИ Вот за что люблю анкеты: за прямую постановку некривых вопросов. За почти научное сведение долгой жизни к кратким формулам. За уверенность, что человека можно разложить по полкам и что полок требуется десять, чтобы выдавали книги на дом, или сорок, чтобы отпустили в капстрану на две недели. Равенство перед анкетой, перед рыбьими глазами всех ее вопросов — все же равенство. А я — за равенство. Отвечать на все вопросы точно, полно, знаешь ли, не знаешь, — отвечать, что-то в этом есть от равенства и братства. Чуть было не вымолвил: свободы. «Дома-то высокие! Потолки…» Дома-то высокие! Потолки — низкие. Глядеть красиво, а проживать скучно в таких одинаковых, как пятаки, комнатах, как будто резинку всю жизнь жевать, Господи! Когда-то я ночевал во дворце. Холодно в огромной, похожей на тронный зал комнате, зато потолок, как будто в конце космоса. Он вдаль уходил, в небеса ускользал, Господи! В понятье свободы входит простор, количество воздушных кубов, что лично тебе положены, чтоб, даже если ты руки простер, вытянул, не к потолку прикоснулся — к судьбе, Господи! РЕМОНТ ПУТИ
Электричка стала. Сколько будет длиться эта стойка? Сколько поезд простоит? Что еще нам предстоит? Я устал душой и телом. Есть хочу и спать хочу. Но с азартом оголтелым взоры вкруг себя мечу. Любопытство меня гложет: сколько поезд простоит? Сколько это длиться может? Что еще нам предстоит? Все вокруг застыли словно: есть хотят и спать хотят, но замшелые, как бревна, связываться не хотят. Очи долу опускает, упадает голова, та, в которой возникают эти самые слова. «В промежутке в ожиданьи электрички…» В промежутке в ожиданьи электрички или между войнами двумя есть свои законы и привычки. Долго ждать, пока дойдет, гремя, электричка та, очередная, или та, грядущая, война. Безвреме́нье — тоже времена. Можно жить, но только как, не знаю. Безвреме́нье, интервал, пробел, как я перед вами обробел. На войне, всемирной, не терялся, в электричке, судорожной, ночной, в чем-то схожей с мировой войной, не терялся. Нынче — растерялся. Нужно ждать, ждать, ждать окончательной обточки. Нужно дать, дать, дать времени дойти до точки. РЕПЕРУНИЗАЦИЯ Выдыбает Перун отсыревший, провонявший тиной речной. Снова он — демиург озверевший, а не идол работы ручной. Снова бог он и делает вдох и заглатывает полмира, а ученые баяли: сдох! Баснями соловья кормили. Вот он — держится на плаву, а ныряет все реже и реже. В безобразную эту главу кирпичом — потяжеле — врежу. Врежешь! Как же! Лучше гляди, что там ждет тебя впереди. Вот он. И — вот она — толпа. Кто-то ищет уже столпа в честь Перунова воскрешенья для Перунова водруженья. Кто-то ищет уже столба для повешенья утопивших. Кто-то оду Перуну пишет. Кто-то тихо шепчет: судьба. |
