ЗАПЛАНИРОВАННАЯ НЕУДАЧА Крепко надеясь на неудачу, на неуспех, на не как у всех, я не беру мелкую сдачу и позволяю едкий смех. Крепко веря в послезавтра, твердо помню позавчера. Я не унижусь до азарта: это еще небольшая игра. А вы играли в большие игры, когда на компасах пляшут иглы, когда соборы, словно заборы, падают, капителями пыля, и полем, ровным, как для футбола, становится городская земля? А вы играли в сорокаградусный мороз в пехоту, вжатую в лед, и крик комиссара, нервный и радостный: — За Родину! (И еще кой за что!) Вперед! Охотники, рыбаки, бродяги, творческие командировщики с подвешенным языком, а вы тянули ваши бодяги не перед залом — перед полком? «Воспитан в духе жадной простоты…» Воспитан в духе жадной простоты с ее необходимостью железной, я трачу на съедобное, полезное, а Таня любит покупать цветы. Цветок — он что? Живет не больше дня, от силы два. А после он завянет. Но Таня молча слушает меня — любить цветы она не перестанет. Вдруг тень ее мелькает на стене. Вдруг на столе горячий светик вспыхнет. И что-то засветилося во мне: цветок, цветок, цветок пришел ко мне — на малое великое подвигнет. «Сласть власти не имеет власти…» Сласть власти не имеет власти над власть имущими, всеми подряд. Теперь, когда объявят: «Слазьте!» — слезают и благодарят. Теперь не каторга и ссылка, куда раз в год одна посылка, а сохраняемая дача, в энциклопедии — столбцы, и можно, о судьбе судача, выращивать хоть огурцы. А власть — не так она сладка седьмой десяток разменявшим. Ненашим угоди и нашим, солги, сообрази, слукавь. Устал тот ветер, что листал страницы мировой исто́рии. Какой-то перерыв настал, словно антракт в консерватории. Мелодий — нет. Гармоний — нет. Все устремляются в буфет. ОБОИ Я в этот сельский дом заеду, как уж не раз случалось мне, и прошлогоднюю газету найду — обоем — на стене. Как новость преобразовалась! Когда-то юная была и жизнью интересовалась, а ныне на стену пошла. Приклеена или прибита, как ни устроили ее, она пошла на службу быта без перехода в бытие. Ее захваты и поджоги, случившиеся год назад, уже не вызывают шоки, смешат скорее, чем страшат. Совсем недавно было это: горит поджог, вопит захват. Захлебываясь, газеты об этом правду говорят. Но уши мира — привыкают, и очи мира — устают, и вот уже не развлекают былые правды их уют, и вот уже к стене тесовой или какой другой любой приклеен мир, когда-то новый, а ныне годный на обой. «Деревня, а по сути дела — весь…» Деревня, а по сути дела — весь. История не проходила здесь. Не то двадцатый век, не то двадцатый до Рождества Христова, и стрельчатый готический седой сосновый бор гудит с тех пор и до сих пор. Не то двадцатый век, не то второй. Забытая старинною игрой в историю извечная избенка и тихий безнадежный плач ребенка. Земля и небо. Между — человек. Деталей нет. Невесть который век. «Плохие времена тем хороши…» Плохие времена тем хороши, что выявленью качества души способствуют и казни, и война, и глад, и мор — плохие времена. Пока ты цел, пока ты сыт, здоров, не зван в суды, не вызвал докторов, неведомы твой потолок и цель, параметры — темны, пока ты цел. Когда ты бит, когда тебя трясут, и заедает вошь, и мучит суд, ты бытию предпочитаешь быт. Все выясняется, когда ты бит. Но иногда все существо твое предпочитает все же бытие, и власть теряет над людьми беда, когда бывает это иногда. «Десятилетье Двадцатого съезда…» Десятилетье Двадцатого съезда, ставшего личной моей судьбой, праздную наедине с собой. Все-таки был ты. Тебя провели. Меж Девятнадцатым и Двадцать первым — громом с неба, ударом по нервам, восстановлением ленинских норм и возвращеньем истории в книги, съезд, возгласивший великие сдвиги! Все-таки был ты. И я исходил из твоих прений, докладов, решений для своих личных побед и свершений. Ныне, когда поняли все, что из истории, словно из песни, слово — не выкинь, хоть лопни и тресни, я утверждаю: все же ты был, в самом конце зимы, у истока, в самом начале весеннего срока. |
