«У времени вечный завод…» У времени вечный завод, как будто Второй часзавод его собирал на конвейере. Заведено на века, как будто его в ОТК Второго завода проверили. Все кончится, что началось, хотя бы сначала, как лось, случайно забредший в Сокольники, шумело, ревело, тряслось. Все кончится, что началось. Все кончится. Тихо. Спокойненько. Полвека, что я проживу, треть века, что я проработаю, как лось, я сминаю траву и розы на клумбах заглатываю. Но время мое включено, песок мой все сыплется, сыплется, и надо дерзать или силиться — кому что дано. ОТРОЧЕСТВО Нынешние студенты гораздо лучше одеты, чем я, когда я учился в конце тридцатых годов. Нынешние студенты реже читают газеты. Их занимают числа, цифры забитых голов. Нынешние — сытее, шире в плечах, наверно. У них другие идеи: можно подумать неверно. Мне было невозможно хоть раз подумать ложно. Страшное напряженье в наших гудело мозгах, чтобы ни нарушенья в абрисе и мазках. Через все наши споры, помню, как сейчас, лозунг прошел: саперы ошибаются только раз! Мины, мины, мины выли вокруг меня. Мало было мира. Много было огня. Мало было мыла. Мало было хлеба. Много было пыла. Много было неба — неба голубого над зеленями полей. Отрочества любого мне мое милей. «А я не отвернулся от народа…» А я не отвернулся от народа, с которым вместе голодал и стыл. Ругал баланду, обсуждал природу, хвалил далекий, словно звезды, тыл. Когда годами делишь котелок и вытираешь, а не моешь ложку — не помнишь про обиды. Я бы мог. А вот — не вспомню. Разве так, немножко. Не льстить ему, не ползать перед ним! Я — часть его. Он — больше, а не выше. Я из него действительно не вышел. Вошел в него — и стал ему родным. «Интеллигенция была моим народом…»
Интеллигенция была моим народом, была моей, какой бы ни была, а также классом, племенем и родом — избой! Четыре все ее угла. Я радостно читал и конспектировал, я верил больше сложным, чем простым, я каждый свой поступок корректировал Львом чувства — Николаичем Толстым. Работа чтения и труд писания была святей Священного писания, а день, когда я книги не прочел, как тень от дыма, попусту прошел. Я чтил усилья токаря и пекаря, шлифующих металл и минерал, но уровень свободы измерял зарплатою библиотекаря. Те земли для поэта хороши, где — пусть экономически нелепо — но книги продаются за гроши, дешевле табака и хлеба. А если я в разоре и распыле не сник, а в подлинную правду вник, я эту правду вычитал из книг: и, видно, книги правильные были! ВЫСОКОМЕРИЕ Колючая проволока высокомерия — а вы ее пробовали? А вы ее мерили? Берите, примерьте! У нас — в изобилии. Поможет до смерти дожить без обиды. Священное право я хочу обрести — колючею, ржавою себя обнести. Она помогает немедля и верно: ну кто помыкает высокомерным? О высокомерья высокая мера! Швыряют каменья — встаю — для примера. Встаю, поднимаюсь, от смерти не кроясь, и не поменяюсь местами со скромностью. «Теперь Освенцим часто снится мне…» Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем. Иду, бреду с толпою бедным Лазарем, а чемодан колотит по спине. Наверно, что-то я подозревал и взял удобный, легкий чемоданчик. Я шел с толпою налегке, как дачник. Шел и окрестности обозревал. А люди чемоданы и узлы несли с собой, и кофры, и баулы, высокие, как горные аулы. Им были те баулы тяжелы. Дорога через сон куда длинней, чем наяву, и тягостней и длительней. Как будто не идешь — плывешь по ней, и каждый взмах все тише и медлительней. Иду как все: спеша и не спеша, и не стучит застынувшее сердце. Давным-давно замерзшая душа на том шоссе не сможет отогреться. Нехитрая промышленность дымит навстречу нам поганым сладким дымом, и медленным полетом лебединым остатки душ поганый дым томит. |
