«Своим стильном плетения словес…» Своим стильном плетения словес не очарован я, не околдован. Зато он гож, чтобы подать совет, который будет точным и толковым. Как к медсестринской гимнастерке брошка, метафора к моей строке нейдет. Любитель порезвиться понарошку особого профиту не найдет. Но все-таки высказываю кое-что, чем отличились наши времена. В моем стихе, как на больничной коечке, к примеру, долго корчилась война. О ней поют, конечно, тенорами, но и басами хриплыми поют, я — слово, а не пропуск в телеграмме, которую грядущему дают. ПОЛОСА НЕУДАЧ Начинается полоса неудач. Мелких? Как вам сказать?! Не слишком. Привыкаешь к невеселым мыслишкам, характерным для полосы неудач. Все везло, а вывезло не туда. Получалось, а не получилось. Горе что? Не беда? Оказалось — беда. Так уж выпало, вышло, случилось. Полоса неудач как лесополоса или хор, где одна за другою неудачи пробуют голоса, ни на миг не дают покою. Полоса неудач, как газетная полоса сорок первого года: на плохие вести усердная, а хорошим вестям — нет ходу. Полоса неудач как дождь — обложной, затяжной, на всю ночь и дольше. Он то хлещет, то плещет, то льет надо мной, затяжной, бесконечный дождик. Набираюсь терпенья на всю полосу — я с запасом его набираю, положу поудобнее крест и несу, плечи — все до крови стираю. Даже если плечи протру до костей, все равно до хороших дойду новостей. Потому что в XX веке судьба словно столб в XIX веке — полосата. И вот я дошел до столба. Вот удача родимая! Вот ее вехи. ЕЛКА Гимназической подруги мамы стайка дочерей светятся в декабрьской вьюге, словно блики фонарей. Словно елочные свечи тонкие сияют плечи. Затянувшуюся осень только что зима смела. Сколько лет нам? Девять? Восемь? Елка первая светла. Я задумчив, грустен, тих: в нашей школе нет таких. Как зовут их? Вика? Ника? Как их радостно зовут! — Мальчик, — говорят, — взгляни-ка! — Мальчик, — говорят, — зовут! — Я сгораю от румянца. Что мне, плакать ли, смеяться? — Шура — это твой? Большой. Вспомнила, конечно. Боба. — Я стою с пустой душой. Душу выедает злоба. Боба! Имечко! Позор! Как терпел я до сих пор! Миг спустя и я забыт. Я забыт спустя мгновенье, хоть меня еще знобит, сводит от прикосновенья тонких, легких детских рук, ввысь! подбрасывающих вдруг. Я лечу, лечу, лечу, не желаю опуститься, я подарка не хочу, я не требую гостинца, только длились бы всегда эти радость и беда. БЕЗ МЕНЯ («Ohne mich!..») «Ohne mich!» «Без меня!» Этот лозунг немецких пленных сорок пятого года вспоминается к юбилею все чаще. — Почему ты сдался? — В январе, в феврале, в марте, в апреле и особенно в мае, в начале мая генералы, полковники, капитаны и особенно воины в чине солдата отвечают, щелкая каблуками, вытягиваясь в струнку, с философской, бессмысленной улыбкой: «Ohne mich!» — «Без меня!» Пускай без меня воюют! Еще поезд идет по накатанным рельсам. Еще кофе и шнапс вестовые разносят. Еще старшие младших свирепо разносят. Еще писарь потери по графам разносит. Еще разнесет этот поезд не скоро. Еще полгода до катастрофы. А мальчишка в штаб-офицерском чине, седоголовый, орденоносный, израненный, многосемейный, раскачался, спрыгнул с подножки и умиленно, исступленно умоляет польскую бабу, чтоб отвела его до плена. Лучше всего до большого штаба. Столько лет он жил заодно со всеми! Нынче — сам по себе желает. И надежды слабое семя пробивается в нем, прорастает. Если захочет польская баба — отведет до большого штаба. Его торопливо в список впишут, часы с него снимут, сапоги оставят, а немецкий писарь — в потери впишет, и больше никто вспоминать не станет. «Ohne mich». Без меня. Без него отчизна, фатерлянд немецкий, будет горе мыкать, а ему старшина в лагерях отдаленных будет долго тыкать, а после выкать. Без него его дети окончат школу. Без него жена поблекнет, засохнет, потому что он вернется не скоро: когда рак свистнет, когда рыба топнет. Без него разберут на кирпич руины, сложат дома, заживут красиво, покуда он города Украины восстанавливает неторопливо. Потом, ссылаясь на вдовий траур, сирот вставляя в речь для примера, зловещий тощий Аденауэр отпросит у нашего премьера его, постаревшего лет на десять, его, поумневшего раза в четыре. История привыкла чудесить с людьми в этом самом, самом мире. В лагере, где-нибудь на Каме, он щелкнет в последний раз каблуками, и ведомость сдаточную заполнит, и целый эшелон заполнит. И родина, дымкой сентиментальной за давностью лет покрытая прочно, примет его после всех метаний и дело ему подыщет срочно. |
