«Черта под чертою. Пропала оседлость…» Черта под чертою. Пропала оседлость: шальное богатство, веселая бедность. Пропало. Откочевало туда, где призрачно счастье, фантомна беда. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. Он вылетел в трубы освенцимских топок, мир скатерти белой в субботу и стопок. Он — черный. Он — жирный. Он — сладостный дым. А я его помню еще молодым. А я его помню в обновах, шелках, шуршащих, хрустящих, шумящих, как буря, и в будни, когда он сидел в дураках, стянув пояса или брови нахмуря. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. Планета! Хорошая или плохая, не знаю. Ее не хвалю и не хаю. Я знаю немного. Я знаю одно: планета сгорела до пепла давно. Сгорели меламеды в драных пальто. Их нечто оборотилось в ничто. Сгорели партийцы, сгорели путейцы, пропойцы, паршивцы, десница и шуйца, сгорели, утопли в потоках летейских, исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. СЛУЧАЙ Торопливо взглядывая на небо, жизнь мы не продумывали наново: облака так облака. Слишком путь-дорога далека. Поглядим — и вновь глаза опустим, пожуем коротенький смешок и ремень какой-нибудь отпустим: слишком врезался в плечо мешок. Небо — было. Это, в общем, помнили. Знали! И не приняли в расчет. Чувствовали. Все-таки не поняли. Нечет предпочли ему и чет. Где-то между звездами и нами, где-то между тучами и снами случай плыл и лично все решал и собственноручно совершал. «Круги на воде…» Круги на воде: здесь век затонул. Я — круг на воде. Кольца на пне: год прошел. Я — кольцо на пне. Круги в глазах: пробил миг. Я кружусь в глазах. Круги на бумаге: это мишень. Пуля войдет в меня. «Неча фразы…» Неча фразы подбирать. Лучше сразу помирать: выдохнуть и не вдохнуть, не вздохнуть, не охнуть, линию свою догнуть, молчаливо сдохнуть. Кончилось твое кино, песенка отпета. Абсолютно все равно, как опишут это. Все, что мог, — совершено, выхлебал всю кашу. Совершенно все равно, как об этом скажут. ХОРОШАЯ СМЕРТЬ И при виде василька и под взглядом василиска говорил, что жизнь — легка, радовался, веселился, улыбался и пылал. Все — с улыбочкой живою. Потерять лицо желал только вместе с головою. И, пойдя ему навстречу, в середине бодрой речи, как жужжанье комара, прервалась его пора, время, что своим считал… Пять секунд он гаснул, глохнул, воздух пальцами хватал — рухнул. Даже и не охнул. «Как жалко он умирал! Как ужасно…» Как жалко он умирал! Как ужасно. Как трогательно умирал. Как опасно для веры в людей, в их гордость и мощь. Как жалобно всех он просил помочь. А что было делать? Что можно сделать — все было сделано. И он это знал. Прося тем не менее куда-то сбегать, он знал: ни к чему — и что он: умирал. А мы ему лучших таблеток для снов, а мы ему — лучших пилюль от боли, соломинок, можно сказать, целый сноп, да что там сноп — обширное поле ему протягивали. Он цеплялся. Его вытягивали из нескольких бездн, а он благодарствовал, он умилялся, вертелся волчком, как мелкий бес. А я по старой привычке школьной, не отходя и сбившись с ног, в любой ситуации, даже невольной, старался полезный черпнуть урок. — Не так! С таблетками ли, без таблеток, но только не так, не так, не эдак. НАЦИОНАЛЬНАЯ ОСОБЕННОСТЬ Я даже не набрался, когда домой вернулся: такая наша раса — и минусы и плюсы. Я даже не набрался, когда домой добрался, хотя совсем собрался: такая наша раса. Пока все пили, пили, я думал, думал, думал. Я думал: или-или. Опять загнали в угол. Вот я из части убыл. Вот я до дому прибыл. Опять загнали в угол: с меня какая прибыль? Какой-то хмырь ледащий сказал о дне грядущем, что путь мой настоящий — в эстраде быть ведущим или в торговле — завом, или в аптеке — замом. Да, в угол был я загнан, но не погиб, не запил. И вот, за века четверть в борьбе, в гоньбе, в аврале, меня не взяли черти, как бы они ни брали. Я уцелел Я одолел. Я — к старости — повеселел. |
