ЕВГЕНИЙ С точки зрения Медного Всадника и его державных копыт этот бедный Ванька-Невстанька впечатленья решил копить. Как он был остер и толков! Все же данные личного опыта поверял с точки зрения топота, уточнял с позиций подков. Что там Рок с родной стороною ни выделывал, ни вытворял — головою, а также спиною понимал он и одобрял. С точки зрения Всадника Медного, что поставлен был так высоко, было долго не видно бедного, долго было ему нелегко. Сколько было пытано, бито! Чаще всех почему-то в него государственное копыто било. Он кряхтел, ничего. Ничего! Утряслось, обошлось, отвиселось, образовалось. Только вспомнили совесть и жалость — для Евгения место нашлось. Медный Всадник, спешенный вскоре, потрошенный Левиафан, вдруг почувствовал: это горе искренне. Хоть горюющий пьян. Пьян и груб. Шумит. Озорует. Но не помнит бывалых обид, а горюет, горюет, горюет и скорбит, скорбит, скорбит. Вечерами в пивной соседней этот бедный и этот Медный, несмотря на различный объем, за столом восседают вдвоем. Несмотря на судеб различность, хвалят культ и хвалят личность. Вопреки всему, несмотря ни на что говорят: «Не зря!» О порядке и дисциплине Медный Всадник уже не скорбит. Смотрит на отпечаток в глине человеческой медных копыт. «Горлопанили горлопаны…» Горлопанили горлопаны, голосили свои лозунга́, — а потом куда-то пропали, словно их замела пурга. Кой-кого замела пурга, кое-кто, спавши с голоса вскоре, ухватив кусок пирога, не участвует больше в споре. Молчаливо пирог жует в том углу, где пенсионеры. Иногда кричит: «Во дает!» — горлопанам новейшей эры. ОБЕ СТОРОНЫ ПИСЬМЕННОГО СТОЛА Все выходят на пенсию — обе стороны, эта и та, и вопросы на следствии, и ответы на следствии, и подводится жирная окончательная черта стародавнего бедствия, постарения общего вследствие. У обеих сторон уже нету зубов — и у той, где повыпали, и у той, где повыбили. Обе стороны в вихре обычных забот продвигаются в сторону естественной гибели. По ту сторону зла и, конечно, добра, по ту сторону ненависти, равно как и совести, обе стороны движутся. Кончилось время, пора: постарели они и давно одряхлели их новости. Настоящее брезгует прошлым своим, а грядущее с полок покуда его не снимает, и последние тайны, которые глухо таим, никого уже более и покамест еще не занимают. «Половина лавины…»
Половина лавины прорвалась сквозь огонь, а еще половина не ушла от погонь. Камнепадом забита и дождем залита, половина забыта, непрошедшая, та. А прошедшая лава получает сполна. Ей и счастье и слава, а другим — ни хрена. ОШИБКИ ГЕГЕЛЯ Нас выучили философии, но философствовать не дали. Себя и нас не согласовывая, шли годы, проносились дали. И грамотны, и политграмотны, ошибки Гегеля в подробности сдав в соответствии с программами, мы задыхаемся от робости. Мы как Сократ. Мы точно знаем, что ничего почти не знаем. Миры шагами перемеря в затылок впереди пошедшим, мы словно Пушкин перед смертью «Друзья, прощайте!» книгам шепчем. А Гегель, нами упорядоченный, конспектный Гегель и тетрадочный, свои ошибки осознавший и прогнанный немедля взашей, а Гегель, изданный и купленный и листаный, но не прочитанный, с небес, с верхушки самой купола, нам улыбается значительно. «Знак был твердый у этого времени…» Знак был твердый у этого времени. Потому, облегчившись от бремени ижицы и фиты, твердый знак оно сохранило и грамматика не обронила знак суровости и прямоты. И грамматика не утеряла, и мораль не отбросит никак из тяжелого материала на века сработанный знак. Признавая все это, однако в барабан не желаю бряцать, преимущества мягкого знака не хочу отрицать. |
