Уистен Хью Оден ^{875}

Интересы писателя и интересы его читателей никогда не совпадают; если же по случайности совпадут, то это редкая удача.

В отношении писателя большинство читателей придерживаются двойного стандарта. Они могут ему изменять, сколько им захочется, он же должен оставаться им верен всегда.

Читать значит переводить, ибо не бывает двух людей, чей опыт бы совпадал полностью. Плохой писатель сродни плохому переводчику, он воспринимает буквально то, что следует понимать фигурально, и воспринимает фигурально то, что следует понимать буквально. Для того чтобы научиться читать, знания — вещь сама по себе ценная — менее важны, чем чутье; некоторые великие ученые были плохими переводчиками.

Мы часто извлекаем из книги вовсе не тот смысл, какой вкладывал в нее автор, однако происходит это лишь в том случае (я имею в виду взрослого читателя, а не ребенка), если мы делаем это сознательно.

Большинство из нас, читая, уподобляются тем мальчишкам, что подрисовывают усы девицам на рекламных изображениях.

Литературная значимость книги проявляется, среди прочего, в том, что прочесть ее можно по-разному. Порнографический же роман лишен литературной ценности по той причине, что, если попытаться воспринять его не как сексуальный возбудитель, а как, скажем, психологическое описание сексуальных фантазий автора, он наскучит, и очень быстро.

Хотя всякое литературное произведение имеет не одно, а несколько прочтений, число этих прочтений ограничено и может быть выстроено в иерархическом порядке: одни прочтения, несомненно, «вернее» других, какие-то сомнительны, какие-то ложны, а некоторые, вроде чтения романа с конца, откровенно абсурдны. Вот почему для жизни на необитаемом острове хороший словарь предпочтительнее литературного шедевра, ведь по отношению к своим читателям словарь абсолютно пассивен и может, стало быть, иметь сколько угодно прочтений.

Невозможно читать писателя неизвестного так же, как писателя именитого. Читая нового автора, мы отмечаем либо только ею достоинства, либо только его недостатки, и даже если видим и достоинства и недостатки, мы не в состоянии установить между ними связь. Когда же речь идет об именитом авторе, мы не получим удовольствие от его мастерства, не отметив и его слабые стороны. Больше того, именитого автора мы никогда не судим только с эстетических позиций. Помимо литературных достоинств его новая книга имеет для нас еще и исторический интерес, ибо это — поступок человека, который давно привлекает наше внимание. Для нас он не только поэт или прозаик; он вдобавок еще и действующее лицо в нашей биографии.

Поэт не может читать другого поэта, прозаик — другого прозаика, не сравнивая их произведения со своими. И вот что он при этом думает: «О Боже!», «Мой прапрадедушка!», «Мой дядя!», «Мой враг!», «Мой брат!», «Мой безмозглый брат!».

В литературе вульгарность предпочтительнее невыразительности подобно тому, как даже самый дешевый портвейн лучше сырой воды.

Хороший вкус — это, скорее, вопрос отбора, чем отказа, и когда хороший вкус вынужден от чего-то отказываться, то делает он это с сожалением, а не с удовольствием.

Удовольствие от чтения никак не назовешь надежным критическим советчиком, однако оно — наименее ненадежное.

От чтения ребенок хочет получать удовольствие, но одно удовольствие от другого он не отличает: для него нет разницы, например, между эстетическим удовольствием и удовольствием, которое получаешь чему-то учась или о чем-то мечтая. В отрочестве мы начинаем понимать, что есть разные виды удовольствий, причем некоторые нельзя получать одновременно, однако определить их самостоятельно мы не способны. Будь то гастрономический вкус или вкус литературный, подросток ищет наставника, чьему авторитету он готов поверить. Он ест или читает то, что ему рекомендует наставник, и, случается, ему приходится немного себя обманывать — делать вид, что маслины или «Война и мир» нравятся ему немного больше, чем на самом деле. Между двадцатью и сорока годами мы стремимся найти себя, понять, что мы собой представляем, выяснить разницу между случайными недостатками, избавиться от которых наш долг, и недостатками, так сказать, врожденными, присущими нашей природе, безнаказанно преодолеть которые мы не в силах. Мало кому из нас удается выяснить эту разницу, не совершая ошибок, не пытаясь стать человеком более всесторонним, чем это допустимо. Именно в этот период один писатель идет на поводу у другого писателя или же оказывается в плену какой-то идеологии. Если кто-то в возрасте от двадцати до сорока говорит, когда речь заходит о произведении искусства: «Я знаю, что мне нравится», он хочет этим сказать: «Собственного вкуса у меня нет, но я разделяю вкусы своего культурного круга». Если вам от двадцати до сорока, самым очевидным признаком истинного вкуса является неуверенность в том, есть он у вас или нет. После же сорока, если только к этому времени мы окончательно не утратили своей индивидуальности, удовольствие от чтения может вновь стать тем, чем оно было в детстве, — истинным советчиком того, что читать.

Хотя удовольствие от произведения искусства нельзя смешивать с другими удовольствиями, связано оно с ними уже хотя бы потому, что это наше удовольствие, а не чье-то еще. Все наши суждения, эстетические или моральные, какими бы объективными мы не пытались их изобразить, являются отчасти логическим обоснованием, а отчасти коррекцией наших субъективных желаний. Если вы пишете стихи или прозу, ваше представление о рае — ваше личное дело. Однако с того момента, как вы становитесь литературным критиком, вы должны, как честный человек, поделиться своими мыслями о рае с читателем, чтобы он понимал, что вы собой представляете. Привожу поэтому свои ответы на анкету, которую сам когда-то составил; хотелось бы, чтобы моему примеру последовали и другие критики.

РАЙ