4 июля(?) 1820 вторник,

после полудня

Моя дорогая Фанни,

всю неделю занят был тем, что отмечал самые красивые места в Спенсере ^{444}. Делал это для тебя, утешая себя мыслью о том, что, во-первых, есть чем заняться, а во-вторых, доставляю тебе хоть какое-то удовольствие. Это очень меня развлекло. Мне гораздо лучше.

5 июля(?) 1820

утро среды

Моя любимая девочка,

сегодня утром прогуливался с книгой в руке, но мысли мои, как обычно, заняты были тобой; как хотелось бы сказать «радостные мысли»! Я мучаюсь денно и нощно. Поговаривают, что мне нужно ехать в Италию, но я все равно никогда не поправлюсь, если меня разлучат с тобой надолго. Я предан тебе всей душой, но уговорить себя довериться тебе полностью не могу. Вспоминаю о нашей прошлой разлуке — и не могу даже помыслить о будущей. <…> Я устал до смерти, которая, похоже, — мой единственный выход. Забыть то, что произошло, я не в силах. А что, собственно, произошло? Для человека светского — ровным счетом ничего, для меня же — смерти подобное. Постараюсь, насколько это возможно, забыть. Ты бы не стала кокетничать с Брауном, если б твое сердце ощутило хоть одну тысячную той боли, от которой в эти минуты разрывается мое. Браун — хороший человек, он понятия не имел, что вгоняет меня в гроб. От того, что он тогда говорил и делал, у меня до сих пор ноет сердце, а потому, хоть он и оказал мне немало услуг, хоть я и знаю, что он любит меня, питает ко мне дружеские чувства, хотя, не окажи он мне помощь, я сидел бы сейчас без единого пенса, — я прекращаю с ним всяческие отношения до тех пор, пока мы оба не состаримся (если нам суждено дожить до старости). Становиться игрушкой в его руках я не желаю. Ты скажешь, что это безумие. Ты как-то обмолвилась, что нет ничего страшного, если нам с тобой придется ждать несколько лет. В самом деле, тебе есть чем себя занять, ты легкомысленна, ты не задерживаешься мыслями, подобно мне, на чем-то одном, да и зачем тебе? Ты для меня — предмет ненасытных желаний: воздух, которым я дышу в комнате, где нет тебя, — нездоров! Не то я для тебя. Да, ты можешь ждать, у тебя тысяча дел, ты можешь быть счастлива и без меня. Тебе довольно любого общества — лишь бы заполнить день. Как ты провела этот месяц? Кому улыбалась? Для меня же все это кажется диким. Ты не чувствуешь того, что чувствую я, ты не знаешь, что значит любить; когда-нибудь узнаешь — твое время еще не пришло. Спроси себя, сколько несчастливых часов ты провела в одиночестве, скучая по Китсу. Я же мучаюсь непрестанно и потому об этом говорю — словно исповедуюсь под пыткой. Взываю к тебе кровью Христа, в которого ты веришь: не пиши мне, если сделала нечто, причинившее бы мне боль. Возможно, ты изменилась… Если же нет, если ты по-прежнему, как и раньше, ездишь по балам, вращаешься в обществе, — я не хочу жить; если все это продолжается, то пусть предстоящая ночь будет моей последней. Я не могу жить без тебя — но без тебя целомудренной, без тебя непорочной. Солнце всходит и заходит, ты же потакаешь своим прихотям — и понятия не имеешь, какие тяжкие чувства охватывают меня каждый день. Будь же серьезна! Любовь — не игра. И не пиши, если у тебя нечиста совесть. Я готов скорей умереть без тебя, чем…

август (?) 1820

Пишу эту записку в последний момент, чтобы никто ее не видел.

Моя дорогая девочка,

как бы мне хотелось суметь быть счастливым без тебя! Придумала бы такое средство! С каждым часом я думаю о тебе все больше и больше, все остальное для меня — пустой звук. Ехать в Италию для меня немыслимо: я не могу оставить тебя и вздохну спокойно, только если судьбе угодно будет соединить нас навечно. Но не буду больше об этом: человек здоровый вроде тебя не в состоянии постичь те муки, какие переживаю я. На какой остров тебе предлагают уплыть твои друзья? Я бы с радостью отправился туда с тобой вдвоем, но переносить злословие и подначки новых колонистов, которые едут единственно, чтобы развлечься, выше моих сил. Вчера был у меня мистер Дилк ^{445}: удовольствие, которое он мне доставил, несопоставимо с причиненной болью. Никогда уже более не смогу я быть в обществе тех, с кем когда-то встречался в Элм-Коттедж и в Вентворт-Плейс. Последние два года набили мне оскомину. Если мне не дано жить с тобой — буду жить один. До тех пор, пока мы находимся в разлуке, здоровье мое вряд ли поправится. И все же видеть тебя мне тяжело: после ослепительной вспышки света вновь погружаться в могильный мрак выше моих сил. Сейчас я не так несчастлив, как был бы, если б увидел тебя вчера. Счастье с тобой кажется мне неосуществимым! Оно требует более счастливой звезды, чем моя, — а потому несбыточно. Вкладываю в конверт отрывок из одного твоего письма — мне хочется, чтобы ты его немного изменила; я хочу (если ты не против), чтобы слова стали более теплыми. Если здоровье позволит, напишу стихотворение: оно уже у меня в голове и будет служить утешением тем, кто оказался в моем положении. В нем я опишу такого же, как я, влюбленного и живущую на свободе, как ты. Шекспир всегда находит нужные слова. Когда Гамлет говорит Офелии: «Ступай в монастырь» ^{446}, его сердце сжимается в такой же тоске, как и мое. Право же, хочется со всем разом покончить — хочется умереть. Я до смерти устал от жестокого мира, с которым ты обмениваешься улыбками. Мужчин и женщин я ненавижу с каждым днем все больше и больше. В будущем я вижу одни тернии; где бы я ни был следующей зимой — в Италии или в могиле, — с тобой рядом будет находиться Браун, который ведет себя непотребно ^{447}. Никаких перспектив я не вижу. Представь, что я в Риме: буду всякий час, где бы я ни был, смотреть на тебя, словно в волшебное зеркало. Нет, ты должна вселить в мое сердце веру в человека. Мне ее не хватает: мир слишком со мной жесток. Хорошо, что есть на свете такая вещь, как могила, — только в ней я обрету покой. В любом случае приятно будет никогда больше не видеть ни Дилка, ни Брауна, ни их друзей. Если Бог не даст мне заключить тебя в объятия, пусть тогда меня поразит гром.

Бенджамин Дизраэли ^{448}

Мой дед знал Калиостро, он встречался с ним у Косуэя, человека в свое время также весьма известного. Мария Косуэй была хозяйкой салона, который часто посещали мистики, иллюминаты и прочие таинственные господа, а также огромное число светских людей. По словам деда, он никогда не мог уяснить себе, отчего Калиостро занимает столь заметное место в мыслях и беседах. Сейчас интерес к Калиостро возрос еще больше. Несмотря на Французскую революцию, череду столь громких событий и перемен, Калиостро часто вспоминают и сегодня тоже. Дед говорил, что Калиостро, безусловно, был самым тщеславным человеком из всех, с кем ему приходилось встречаться. Эта черта — ключ к его характеру, к его жизни. Дед склонен был оправдывать его, прямо скажем, весьма сомнительные деяния, говоря, что Калиостро никогда не действовал из дурных побуждений и что если и добывал деньги нечестным путем, то тратил их с монаршей щедростью и нередко на цели весьма благородные. Когда ему говорили, что это он открыл философский камень, он приходил в такой восторг, что немедленно давал говорившему пятьдесят гиней, пусть бы даже и последних.