― Что же с ними сделали? — Разогнали! — вполне миролюбиво ответил мой гид. — Живут теперь монашками в миру.

Мы спустились в маленький, до ужаса благопристойный кабинетик настоятельницы: два книжных шкафа со стеклами, стол под грязной скатертью, по стенам темные картины с изображением святых, суровый лик испанской Богоматери, распятие. Из кабинета вход в спальню: деревянная доска вместо постели, а над ней искаженное болью лицо Христа. Но кабинета и спальни полиции было недостаточно — они искали часовню. И в конце концов нашли ее: отвалили от стены каменную плиту за единственной в доме ванной и через люк (как мы сейчас) проникли в часовню с рядами стульев вдоль стен. Над каждым сиденьем свисала веревка с терновым венцом, а в глубине высился огромный позолоченный алтарь. В раке под стеклянным колпаком хранилось сморщенное, цвета запекшейся крови сердце основателя монастыря. Другие реликвии находились в старой часовне, где в стене были проделаны отверстия, чтобы монашки во время службы могли видеть алтарь соседней церкви. Из-под стекла вынули сердца и языки, которые либо заспиртовали в банках, либо просто вывалили на тарелку, словно обыкновенные куски мяса, — все, что осталось от давно умерших людей. Неизвестно даже, кого именно. Еще один люк вел в темный подвал, куда монашки спускались молиться и тле хоронили мертвых. Тела сначала замуровывали, а когда трупы высыхали, кости сбрасывали в общую могилу. Теперь эту могилу разорили, а несколько черепов оставили в качестве наглядных пособий для антирелигиозной пропаганды.

Мы снова поднялись наверх, в комнату с гобеленами, на которых с трогательной наивностью изображались страдания Карло Дольчи ^{866}. Политики этими картинами очень гордились: общая могила не представляла для них никакой ценности, зато гобелены, по словам гида, стоили миллион песо. Я отпустил по этому поводу какое-то неосторожное замечание, но мой спутник на него не отреагировал. Когда же мы вышли, он рассеянно сказал: «Да, церковь они обобрали до нитки». Я не поверил своим ушам: вот тебе и масон! Я сказал ему, что я — католик, на что он тихим, вкрадчивым голосом, который так не вязался с его ушлым видом, ответил: «В таком случае вы можете посочувствовать этим несчастным женщинам и тому делу, за которое они боролись». Спустившись по широкой, колониального стиля лестнице под навесом из листьев папоротника, мы вышли в засаженное деревьями и розовыми кустами патио, которое было разгорожено на две неравные части: сад поменьше предназначался для послушниц, а тот, что побольше, — для монашек. Светило солнце, пахло цветами, было тихо, безмятежно; у стены в центре стоял крест, увитый кустарником, словно плющом. Гид сорвал розу и протянул мне — «на память о бедных женщинах». Недавно я нашел ее, ту самую высохшую розу, которую тогда вложил наугад между страниц «Барчестерских башен». Теперь от слов мистера Эйрбина исходил аромат сухих розовых лепестков. «Ответьте мне, — сказал мистер Эйрбин, внезапно останавливаясь и поворачиваясь к своей спутнице. — Ответьте мне лишь на один вопрос. Вы не любите мистера Слоупа? Вы не собираетесь за него замуж?» Как же все-таки далеко от Барчестера до Пуэблы, до темного подвала с замурованными трупами, до черепов из общей могилы, до бывшего монастыря, где масоны вместе с посетителями музея пробираются на четвереньках из ванной комнаты в заброшенную часовню. Расстояние, которое отделяет Барчестер от Пуэблы, в несколько тысяч миль не укладывается, оно неизмеримо больше, эти города так далеки друг от друга, как далеко могут быть только души двух разных людей. <…>

Быть может, только в детстве книги оказывают на нас такое большое влияние. Повзрослев, мы восхищаемся, развлекаемся, можем далее, под влиянием какого-нибудь автора, изменить уже сформировавшиеся взгляды, однако большей частью в книгах мы находим лишь подтверждение того, о чем уже не раз думали. Как и во время любовной связи, мы видим не черты лица нашей возлюбленной, а наши собственные — приукрашенные — черты.

В детстве же все книги — это прорицание; они предсказывают нам будущее и, подобно гадалке, что видит в картах долгую дорогу или смерть от воды, на будущее влияют. Скорее всего, именно поэтому книги так нас в детстве и волновали. Разве может сравниться то, что мы извлекаем из книг сегодня, с тем волнением и откровением, какие мы испытывали первые четырнадцать лет нашей жизни? Разумеется, и теперь мне будет небезынтересно узнать, что весной из печати выходит новый роман Э.М. Форстера, но подобное предвкушение сдержанного интеллектуального удовольствия не идет ни в какое сравнение с тем сердцебиением, с тем испуганным ликованием, какое я ощущал, обнаружив на библиотечной полке доселе нечитанные романы Райдера Хаггарда, Перси Уэстермена, капитана Бриртона или Стэнли Уэймена ^{867}. Нет, не теперь, а именно тогда, в те, еще юные годы, я ждал, что разразится кризис, что наступит мгновение, когда жизнь совершит очередной поворот на своем пути к смерти.

Отчетливо помню ту внезапность, с какой я вдруг, словно ключ повернулся в замке, обнаружил, что умею читать, — и не просто предложения в учебнике, где слоги соединяются между собой на манер вагонов поезда, а настоящую книгу. Книга — приключения Диксона Бретта ^{868}, детектива — была в бумажном переплете, а на обложке был нарисован мальчик: связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, он болтался на веревке в колодце, и вода доходила ему до пояса. Все лето, пока продолжались каникулы, я хранил свою тайну — мне не хотелось, чтобы знали, что я умею читать. Вероятно, уже тогда, не вполне отдавая себе в этом отчет, я понимал, какая мне грозит опасность. Пока я не умел читать, мне ничто не угрожало — колеса еще не начали вертеться; теперь же, притаившись на книжных полках, будущее ждало, какую жизнь выберет себе ребенок — аудитора, или колониального чиновника, или плантатора в Китае, хорошо оплачиваемую работу в банке, счастье или несчастье и, в конечном счете, не только жизнь, но и смерть, — ведь смерть мы выбираем себе точно так же, как и работу. Она слагается из наших дел и уклонения от дел, из наших страхов и мгновенно принятого мужественного решения. Думаю, мать раскрыла мой секрет, ибо перед отъездом домой мне подарили в дорогу еще одну настоящую книгу, «Коралловый остров» Балантайна ^{869}, с единственной — правда, цветной — картинкой на фронтисписе. Но я так ни в чем и не признался, и всю дорогу тупо смотрел на эту картинку, книгу же не раскрыл ни разу.

Однако дома, на полках (их было много — семья была большая), меня уже поджидали книги — и, прежде всего, одна книга, но перед тем, как протянуть руку к ней, давайте снимем с полки несколько других — наугад. Каждая из них была магическим кристаллом — мальчику мнилось, что он видит, как в этом кристалле творится жизнь. На броской многоцветной обложке значилось: «Капитан Джилсон. „Летчик пират“» ^{870}. Эту книгу, — историю о пропавшей цивилизации в Сахаре и о подлом американском пирате, который, прилетев на аэроплане, похожем на воздушного змея, с бомбами размером с теннисные мячи, потребовал от золотого города выкуп, — я прочел, наверно, раз шесть, не меньше. Спас город юный офицер, он геройски прокрался в пиратский лагерь и вывел аэроплан из строя. Его схватили, и он смотрел, как пираты копают ему могилу. Расстрелять его должны были на рассвете, и чтобы провести время и отвлечь молодого человека от невеселых мыслей, галантный янки сел играть с ним в карты, в невинную детскую игру «кун-кан». Память об этой ночной игре на краю могилы преследовала меня потом многие годы, пока, наконец, я не справился с этим наваждением, использовав эпизод из «Летчика пирата» в своем собственном романе, где герои примерно в таких же обстоятельствах играют в покер.