А вот «Софи из Кравонии» Энтони Хоупа ^{871} — история о судомойке, ставшей королевой. Один из первых фильмов, который мне довелось видеть в 1911-м, кажется, году, снят был по этой книге, и я до сих пор слышу грохот перетаскиваемых через Кравонианский перевал пушек королевы — в эти минуты тапер что было сил колотил по клавишам стоявшего перед экраном пианино. Тогда же были прочитаны «История Фрэнсиса Клада» Стэнли Уэймена и, конечно же, «Копи царя Соломона» — в те годы самая моя любимая книга.

«Копи царя Соломона» не вызвали смятение в моей душе, но на будущее, безусловно, повлияли. Если б не эта романтическая история с участием Алана Куотермена, сэра Генри Кертиса, капитана Гуда и, прежде всего, столетней колдуньи Гагул, разве стал бы я девятнадцати лет от роду изучать списки чиновников в Министерстве колоний, разве пытался бы сделать карьеру на нигерийском флоте? Да и позднее, когда я мог бы уже образумиться, мое странное увлечение Африкой по-прежнему давало себя знать. В 1935 году я лежат в лихорадке на армейской койке в хижине либерийского туземца, в пустой бутылке из-под виски догорала свеча, а в темном углу возилась крыса. Если б не неизъяснимые чары Гагул, которая, точно кобра — свой капюшон, расправляла морщины на лысом желтом черепе, я бы разве просидел весь 1942 год в маленькой душной комнатушке во Фритауне, в Сьерра-Леоне? Между землей Кукуанов за пустыней и горным хребтом, прозванным «Грудь царицы Савской», и домом с жестяной крышей на болотах, где стервятники разгуливали, как индейки, а бродячие собаки лунными ночами не давали мне своим воем заснуть; домом, мимо которого ехали в клуб белые женщины с желтой от антималярийных таблеток кожей, — общего было немного, но, по крайней мере, и земля Кукуанов и этот дом находились на одном и том же континенте, принадлежали — пусть и с некоторой натяжкой — к одной и той же области воображения, к не покидающему тебя чувству неуверенности, когда не знаешь, куда идти и зачем. Однажды я подошел к Гагул и ее преследователям совсем близко. Было это ночью в Жигите, на либерийской стороне границы с Французской Гвианой, когда мои слуги сидели в хижине, захлопнув ставни и закрыв руками глаза; кто-то снаружи бил в барабан, и все жители попрятались в домах, пока по городу расхаживал огромный колдун, увидеть которого значило ослепнуть.

Но удовлетворить меня полностью «Копи царя Соломона» не могли: ответ, который в них заключался, был неверным. Ключ к замку немного не подходил. Другое дело Гагул: разве не поджидала она меня в моих снах каждую ночь в проходе у комода? Да и сейчас, когда я болен или устал, она продолжает меня ждать — хотя теперь колдунья облачена в теологические одежды Отчаянья и говорит словами Спенсера ^{872}:

Да, Гагул осталась в моем воображении навсегда, а вот Куотермен и Кертис — не были ли они даже для меня, десятилетнего, слишком уж хороши, слишком непогрешимы? То были люди такой непреклонной прямоты и твердости (свою ошибку они готовы были признать, только чтобы доказать, что способны ее исправить), что мятежная душа ребенка не могла долгое время усидеть на этих монументальных плечах. Ведь ребенок, в конце концов, совсем неплохо разбирается в том, что происходит, — если чего ему не хватает, так это отношения к происходящему. Он прекрасно себе представляет, что такое трусость, стыд, обман, разочарование. Когда прижатый к скале, обливающийся кровью от десятка ран сэр Генри Кертис отважно сражается с полчищами твала, не выглядит ли его героизм несколько преувеличенным? Герои Хаггарда сродни платоническим идеям: в жизни — той, какую только начинает познавать молодой человек, — им нет места.

Когда же (мне тогда было, наверно, лет четырнадцать) я снял с полки «Миланскую гадюку» мисс Марджори Боуэн ^{873}, будущее мое — не знаю, на счастье или на беду — прояснилось. С этого дня я начал писать. Все остальные варианты будущего исчезли: потенциальному чиновнику, университетскому преподавателю, клерку пришлось искать другие инкарнации. Многочисленными подражаниями великолепного романа мисс Боуэн, историями, действие которых происходило либо в Италии шестнадцатого века, либо в Англии двенадцатого и которые отличались неслыханной жестокостью и отчаянным романтизмом, в мгновение ока заполнились мои школьные тетради. Казалось, об этом времени я буду писать всю оставшуюся жизнь.

Почему? На первый взгляд «Миланская гадюка» — не более чем история войны между Джан Галеаццо Висконти герцогом Миланским и Мастино делла Скала герцогом Веронским, рассказанная с энергией, изобретательностью и поразительным чувством стиля. Почему эта история проникла мне в душу, разукрасила и объяснила ужасный мир каменных лестниц и беспокойных спален закрытой школы? В нашем мире нет смысла мечтать о том, что станешь сэром Генри Кертисом; что же касается делла Скала, отказавшегося, в конце концов, от честности, которая никогда не окупается, предавшего своих друзей и умершего обесчещенным, ибо даже его предательство не увенчалось успехом, — то ребенку легче скрыться под его маской. Что же до Висконти, бесстрастного красавца, злого гения, то я много раз видел, как он проходит мимо в праздничном, пропахшем нафталином черном костюме. Звали его Картер. Он сеял ужас на расстоянии, словно снежная туча, сгустившаяся над только что вспаханным полем. Добро лишь раз нашло свое идеальное воплощение в человеческом теле, и больше это не повторится никогда; зло же найдет в него путь всегда. Человеческая природа не черно-белая, а черно-серая. Все это я вычитал в «Миланской гадюке» и, осмотревшись по сторонам, увидел, что все обстоит именно так.

Обнаружил я в книге и еще одну тему. В конце «Миланской гадюки» есть превосходная сцена, тот, кто прочитал роман, ее не забудет: все враги повержены, делла Скала мертв, Феррара, Верона, Наварра, Мантуя пали, то и дело появляются гонцы с донесениями о новых победах, весь мир снаружи рушится, а Висконти сидит, шутит и пьет вино, разглядывая его на свет. Я не слишком интересовался античностью, иначе бы, наверно, обнаружил, что мисс Боуэн позаимствовала у древних ощущение рока, скрывающегося даже за самым громким успехом, чувство, что маятник вот-вот качнется в другую сторону. И это тоже было мне понятно — обреченные, если посмотреть вокруг, встречались на каждом шагу: чемпион по бегу, который в один прекрасный день рухнет на финише; директор школы, который за сорок ужасных, одинаковых лет растеряет всю свою власть; ученый… Поэтому когда успех, пусть и самый незначительный, коснется и тебя, остается только молиться, чтобы неудача не шла слишком долго по его следам.

Четырнадцать лет ты прожил в диких, непролазных джунглях без карты, — теперь же, когда тропинки в джунглях наметились, ничего не остается, как по ним идти. Однако желание писать мисс Боуэн внушила мне главным образом своей энергией. Ее нельзя было читать, не поверив, что писать значит жить и радоваться жизни, а когда ты понимал, что это ошибка, было уже поздно: первую книгу ведь любишь всегда. Как бы то ни было, это ей я обязан основной схемой своих книг — в дальнейшем религия объяснила мне эту схему иначе, но схема, как таковая, была: высшее зло шагает по миру там, где высшему добру не пройти больше никогда, и только маятник гарантирует, что, в конечном итоге, справедливость восторжествует. Человек никогда не бывает доволен, и мне часто хотелось, чтобы единственной книгой, к которой потянулась моя детская рука, была «Копи царя Соломона» и чтобы будущее, которое я снял с книжной полки в детской, было оторванной от мира, душной комнаткой в Сьерра-Леоне, двенадцатью инспекционными поездками по зараженным малярией районам, и, в довершение всего, гемоглобинурийной лихорадкой, свалившей меня, когда нависла угроза отставки. Какой смысл желать? Книги всегда рядом, они поселяют в нас смятение, и теперь наши дети, в свою очередь, снимают с полки свое будущее и листают его страницы. В своем стихотворении «Жерминаль» АЕ ^{874} писал: