Наши добродетели, сознание того, что они у нас есть, — постоянный источник нашего несчастья. <…> Давящая и удушающая тоска, состоящая из любви, негодования и печали, протестующая против всякого будущего и отказывающаяся утешиться прошлым… Мыслительная болезнь, в которой чувства, вместо того чтобы найти свое выражение в действии, возносятся и становятся материалом для отвлеченных рассуждений и интеллектуальной гордыни… Ужасные последствия этого извращения в Германии. <…> Все сильные страсти хранят веру в свою собственную вечность и, стало быть, в вечность своего предмета… Больной, измученный бессонницей старик смотрит на рассвете из окна своей спальни на дымящиеся городские трубы; он словно хочет позаимствовать у других то ощущение нового дня, тот разрыв между днем вчерашним и сегодняшним, на что его собственных чувств не хватает… В каждом человеческом лице скрывается либо некая история, либо некое пророчество, которые должны повергнуть в печаль или, по крайней мере, смягчить всякого способного мыслить наблюдателя. Как мало нужно человеку, чтобы быть счастливым, и еще меньше — чтобы отчаяться… Поэзия, строго говоря, — антитеза не прозе, а науке. Поэзия противопоставляет себя науке, проза же — ритму и размеру. Прямая и непосредственная цель науки — достижение истины; прямая и непосредственная цель поэзии — достижение мгновенного удовольствия… Неожиданным образом ложь может оказаться полезной для притесняемой истины. Так, язык собаки оказался полезен для слабого и больного Лазаря{348}. Было время, когда я знал его недостаточно; было время, когда я знал его слишком хорошо. Теперь же, слава Богу, я не знаю его совсем. Будь люди честными, и им бы понадобилось совсем немного благоразумия. Хитрость — плохая замена мудрости. Хитры женщины. У женщин есть чувство человеческого — и хорошего и плохого, но нет того божественного или, быть может, дьявольского, что есть в мужчине; они с легкостью читают его мысли, но в их суть проникают с трудом; они точнее судят о его внешности, чем о замыслах и складе ума… Столь сильны мои чувства и столь властно они мною управляют (не так властно, как раньше, но куда больше, чем хотелось бы), что я был бы несчастнейшим из смертных, если б мои любовные чувства пережили чувство дружеской преданности. Но, слава Всевышнему, здесь есть противоядие! Чем горше слеза от ясного осознания безответного чувства, тем спокойнее мне становится впоследствии: эта похоронная слеза той, кого больше нет. Если бы человек мог попасть во сне в рай и получить цветок — свидетельство того, что его душа там побывала! И если б он обнаружил этот цветок в руке, когда проснулся. — Ах, и что с того?! Чем изысканней и утонченнее цветок радости, тем нежней должна быть рука, что сорвет его… NB. Забавно, что призраки, привидения и пр. являются именно тем, кого никак не заподозришь в легковерии… И многие из них — отъявленные насмешники. Но человек — благородное животное, несравненное в прахе своем, великолепное в могиле, с равным блеском торжествующее при рождении и смерти. Брак — худосочный прозаический комментарий к ослепительной, пленяющей поэзии ухаживания. Смерть только и делает, что подливает масло в негасимую лампу жизни. Гневные ссоры, что кончаются слезами, благоприятствуют бурному приступу любви, — ведь и растения начинают бурно цвести после проливного дождя. Суеверие: гигантская тень человечества, стоящая спиной к заходящему солнцу истинной религии. Дон Кихот превозносит не себя, а некое вымышленное существо. Он действует… Контраст между безумием воображения и безумием страсти. <…> Чарльз Лэм {349} Неполные симпатии {350} «Мой душевный склад до того обычен, что сочувственно приемлет решительно все; ни к чему на свете я не испытываю антипатии, или, вернее, идиосинкразии. Распространенные предрассудки мне чужды, и я взираю на француза, итальянца, испанца или голландца без предубеждений». {351} То обстоятельство, что автор «Religio medici», встав на воздушные ходули абстракции, рассуждая об умозрительных и гадательных категориях бытия и отдавая предпочтение возможному, а не действительно существующему, пренебрег ничтожными индивидуальными различиями, господствующими в столь жалком скопище, как человечество, большого восхищения не вызывает. Скорее можно удивляться тому, что он вообще снизошел выделить этот вид из совокупного рода животных. Но я — человек земной и прикованный к поприщу моей деятельности — Я на земле стою, а не витаю в небе — {352} признаюсь, что ощущаю национальные и индивидуальные особенности людей с нездоровою остротой. Я не могу смотреть на вещи и лица исполненным безразличия взором. Все что ни есть мне либо нравится, либо не нравится, а как только становится безразличным, начинает вызывать отвращение. Короче говоря, я — не что иное, как набор всевозможных предубеждений, составленный из приязней и неприязней, истинный раб симпатий, апатий и антипатий. В известном смысле обо мне, надеюсь, можно сказать, что я расположен к человечеству. Я сочувствую всем без различия, но не испытываю ко всем одни и те же чувства. Исконное английское слово, выражающее симпатию, лучше разъяснит мою мысль. Я могу быть другом достойному человеку, который, однако, не во всем может быть моим товарищем и собратом. Я не могу любить всех одинаково [161]. Всю жизнь я старался заставить себя полюбить шотландцев и должен в отчаянии отказаться от этих попыток. Они также не могут меня полюбить, и поистине я не знал ни одного представителя этой народности, который стремился бы к этому. В их образе действий есть нечто предельно ясное и бесхитростное. Мы узнаем друг друга с первого взгляда. Есть такая разновидность неполноценных умов (к ним, увы, следует отнести и мой), которая по самому складу и сущности своим антикаледонская {353}. Обладатели этого рода способностей отличаются умом скорее подмечающим, чем всеохватывающим. Они не притязают на ясность и четкость как своих мыслей, так и способов их изложения. Умственный арсенал их (откровенно признаться) содержит мало цельного и завершенного. Они довольствуются обрывками и случайными обломками Истины. Она обращена к ним не всем своим ликом, а только отдельными чертами или, самое большее, боковой стороною его. Намеки и проблески, зародыши и сырые наброски какой-либо системы — вот предел их притязаний. Порою им случается поднять мелкую дичь, но загнать ее они предоставляют тем, у кого голова покрепче и характер посильнее. вернуться Я хотел бы оговориться, что ограничиваюсь здесь темой неполных симпатий. Народы или группы людей не могут быть предметом прямой антипатии. Но возможны особи, наделенные от рождения своеобразием, настолько несовместимым с природой других личностей, что не могут жить с ними на одной и той же планете. Я встречался с моими моральными антиподами и могу поверить рассказу о встрече двух людей (никогда в жизни друг друга не видевших) и о мгновенно вспыхнувшей между ними ссоре. …Известно нам от века: Что недруг человек для человека. Бывает так, что даже нет причин, Чтобы другому зла желал один. Нет ничего в нем гнусного и злого И неизвестно ничего худого О нем — ни подлостей, ни злых страстей, — А ненавистен он, как сто чертей. Это — строки из «Иерархии ангелов» старика Хейвуда, и в подтверждение сказанного он присовокупляет любопытный рассказ о неком испанце, который покушался на жизнь испанского короля Фердинанда и под пыткой не мог привести другой причины своего поступка, кроме неудержимой антипатии, каковой проникся к королю, как только его увидел. Тот ему не понравился с первого взгляда, — Для него основанья другого не надо. (Прим. автора.) |
