Бывает, что герои, когда им минет лет эдак восемьдесят или, скажем, девяносто, ветшают несколько от долгого употребления и больше не отвечают своему исконному назначению — радовать и забавлять читателей как встарь; положим, Вам случится, дорогой сэр, обескровить большинство своих героев, которые достигнут того почтенного возраста, когда людям немолодым недурно тихо удалиться на покой. Почему бы Вам не воспользоваться, думается мне, плодами чужого вымысла и не дописать, что сталось дальше? Довольно многие романы Вальтера Скотта мне издавна казались недосказанными. Так, например, владелец Рэвенсвуда бесследно исчезает в конце «Ламмермурской невесты», вернее, шляпу его находят на берегу, и все его считают утонувшим. Но мне всегда воображалось, что он заплыл в море и ему встретился корабль, и, значит, странствия его можно продолжить, скажем, в романе на морскую тему. Точно так же я ни за что на свете не поверю, что приключения Квентина Дорварда окончились в тот день, когда он обвенчался с Изабеллой де Круа. Люди еще и не такое выдерживают, их невзгоды не кончаются с этим счастливым жизненным событием. Разве мы навсегда прощаемся с друзьями иди теряем интерес к ним, усадив их в свадебную карету после праздничного déjeuner? Ничуть не бывало! К тому же требовать, чтобы в героях значились одни холостяки, несправедливо по отношению к женатым. Но больше всего меня разочаровывает развязка доброго старого «Айвенго» — «Иваноэ», как говорите вы, французы. Право же, сами образы Ровены, Ревекки и Айвенго со всей определенностью свидетельствуют, что дело не завершилось тем, чем его кончил автор. Я слишком люблю этого оставшегося без наследства рыцаря, чью кровь воспламенило знойное солнце Палестины, а душу согрела близость прекрасной, ласковой Ревекки, чтобы поверить, что он всю жизнь вкушал блаженство подле этой ледышки и ходячей добродетели, подле этого образца непогрешимости, этой бездушной, чопорной жеманницы Ровены. Невыносимая особа, сэр, и я прошу Вас дописать отсутствующую часть романа, чтобы восстановить в правах его доподлинную героиню.

Я высказал тут разом несколько советов, и если Вы любезно с ними ознакомитесь, у Вас с несомненностью достанет материала на многие последующие тома «Айвенго». Примите, сэр, мои уверения в совершеннейшем почтении.

Мистер X., голосовавший вместе с мистером Эвартом за отмену смертной казни, предложил мне пойти с ним смотреть, как будут вешать Курвуазье ^{462}, — ему было интересно, какое впечатление произведет казнь на зрителей. Мы не были в числе «шестисот родовитых и знатных господ», допущенных по распоряжению шерифа в здание тюрьмы, но вынуждены были остаться в толпе и поэтому решили как можно раньше занять места у подножья эшафота.

Я должен был встать в три часа утра и поэтому лег в десять вечера, решив, что пяти часов сна будет вполне достаточно, чтобы набраться сил для предстоящего утомительного дня. Но, как и следовало ожидать, меня всю ночь не покидала мысль о зрелище, которое мне предстояло увидеть, и я ни на минуту не сомкнул глаз. Я слышал, как отбивали время все часы в округе, как где-то поблизости во дворе жалобно скулила собака; в полночь негромко и грустно прокричал петух; в самом начале третьего сквозь шторы забрезжило серое утро; и когда наконец на полчаса мне удалось заснуть, меня разбудил X. — заехавший за мной, как было условлено. Он поступил разумнее и не ложился спать вовсе, просидев до утра в клубе с Д. и еще с двумя-тремя приятелями. Д. — известный лондонский шутник, — всю ночь напролет развлекал общество анекдотами по поводу предстоящего события. Поразительно, что убийство может служить неиссякаемым источником шуток. Все мы не прочь пошутить на эту тему; есть какое-то мрачное наслаждение в этом вечном противопоставлении жизни и неизбежной смерти, разделенными столь тонкой и хрупкой гранью.

Сколько же в этом огромном городе есть людей — во дворце и на чердаке, на мягкой перине или на соломе, окруженных плачущими друзьями и услужливыми докторами, или всеми покинутых и мечущихся на узких больничных койках, для которых эта воскресная ночь должна стать последней ночью в жизни. Проворочавшись пять часов без сна, я успел подумать о всех этих людях (и еще немного о том высшем часе, который рано или поздно неизбежно наступит для пишущего эти строки, когда он будет распростерт на смертном ложе, обессиленный последней борьбой и в последний раз глядя на милые лица, радовавшие его в этом мире, и медля еще какой-нибудь лишний миг, прежде чем отправиться в страшный путь); но всякий раз, как били часы, мои мысли возвращались все к одному и тому же, и я спрашивал себя: а что сейчас делает он? Слышит ли он этот бой в своей камере в Ньюгетской тюрьме? Одиннадцать часов. Все это время он писал. Но вот тюремщик говорит, что хотя общество узника ему очень приятно, но он слишком устал и не в силах более составлять ему компанию. «Разбудите меня в четыре, — просит заключенный, — мне еще много чего надо написать». Между одиннадцатью и двенадцатью тюремщик слышит, как узник скрежещет во сне зубами. В двенадцать тот вскакивает и спрашивает: «Что, пора?» Но нет, у него еще много времени, чтобы спать. И он спит, а часы продолжают бить. Ему остается еще семь часов, еще пять часов. По улицам с шумом проезжают экипажи, развозя дам, возвращающихся из гостей; холостяки плетутся домой после веселой пирушки; Ковент-Гарден не спит, и от света его огней, проникающих сквозь тюремное окно, меркнет пламя свечи в камере заключенного. Остается еще четыре часа! «Курвуазье, — говорит тюремщик, тряся его за плечо, — четыре часа, вы сказали, вас разбудить, но за вами еще не посылали, так что можете спать». Но бедняга встает, в последний раз одевается и снова принимается писать, чтобы поведать всему миру, как он совершил преступление, за которое понесет кару. На этот раз он скажет правду, чистую правду. Из соседнего трактира ему приносят завтрак: чай или кофе и тощий бутерброд. Он ни к чему не притрагивается и продолжает писать. Он должен написать на свою далекую родину матери, набожной старушке, которая растила и любила его и даже теперь, простив его, прислала ему свое благословение. Вот он заканчивает воспоминания и письма и переходит к завещанию, распределяя свое жалкое, ничтожное имущество, состоящее из религиозных книг и брошюрок, которыми снабдили его сердобольные священники. Он делает надписи: «На память от Франсуа-Бенжамена Курвуазье сего шестого июля 1840 года». Он приготовил подарки для своих дорогих друзей — тюремщика и помощника шерифа. Жалко наблюдать, как по мере приближения дня казни он привязывается ко всем, кто его окружает, как жадно льнет к ним, как они становятся ему дороги.

Пока в тюрьме происходят эти последние приготовления (о чем нас подробнейшим образом осведомляют отчеты, помещаемые в хронике), экипаж X. останавливается у моего подъезда, и мы принимаемся за приготовленный для нас завтрак. Выпить чашку кофе в четыре часа утра всегда приятно. А тут еще X. забавляет нас, повторяя только что услышанные им от Д. остроты. Эти остроты бесподобны; должно быть, они там в клубе и в самом деле превесело провели время; затем мы с жаром принимаемся спорить, как разумнее поступать в тех случаях, когда приходится вставать так рано: вздремнуть часок-другой среди дня или перетерпеть и не ложиться спать до вечера. Тут выясняется, что поданная дичь до невозможности жесткая, даже крылышко словно деревянное; мы, разумеется, несколько разочарованы, так как ничего другого на завтрак нет. «Не хочет ли кто-нибудь из джентльменов выпить на дорогу бренди с содовой? — предлагает кто-то. — Замечательно прочищает мозги». И, подкрепившись таким образом, мы трогаемся в путь. Кучер, успевший задремать на козлах, просыпается от шума распахиваемой двери и дико озирается по сторонам. Ровно четыре часа. Как раз сейчас они будят несчастного — брр! «Кто хочет сигару?» Сам X. не курит, но клянется и уверяет нас самым любезным образом, что новая шелковая обивка кареты ничуть не пострадает от табачного дыма. Тем не менее Z., который курит, предпочитает сесть рядом с кучером.