Я уже несколько лет ничего не читаю. Голова забита всякой требухой, галькой, сломанными спичками и невесть откуда взявшимися осколками стекла. Задача, которую я поставил себе, — написать книгу, представляющую собой восемнадцать различных ракурсов изображения и столько же разнородных стилевых манер ^{704}, до чего, очевидно, не удалось докопаться моим собратьям по перу, а также сама по себе легенда, положенная в основу книги, — может свести с ума кого угодно. Сейчас хочу только одного — закончить сей труд и заняться наконец своими запутанными материальными делами. (Здесь кто-то сказал про меня: «Его называют поэтом, а он только и интересуется, что матрасами ^{705}».) Так оно, собственно, и есть. Когда развяжусь с делами, хочу как следует отдохнуть, чтобы окончательно забыть про «Улисса». <…>

Лючии Джойс

27 апреля 1935 года, Париж, Франция

Дорогая Лючия. <…> Надеюсь, ты получила книги Толстого. По-моему мнению, «Много ли человеку земли нужно» — величайшее произведение мировой литературы. В свое время мне также очень нравился «Хозяин и работник», несмотря на некоторую идейную навязчивость. <…> Да, я прочел в газетах о пожаре в Дублине. Это печальное событие меня, по правде говоря, не слишком расстроило. Мне кажется, что матушка Анна Лиффи ^{706} не проявила себя с лучшей стороны, в отличие от пожарных. Много дыма и мало воды. Ничего, отыщут другое здание, дабы продолжать в его стенах делать доброе дело во имя дублинских больниц и неимущих докторов, во имя бедных сестер милосердия, бедных больных и бедных священников, скрашивающих последние часы своей паствы. Я лью горькие слезы. И славлю призовых лошадей. ^{707}

Шону О 'Фаолейну

16 июля 1936 года, Париж, Франция

Уважаемый сэр, одинокая птица — симпатичный серый вьюрок, который в настоящий момент находится в клетке, — влетела вчера утром в нашу квартиру через открытое окно. То ли вьюрок испугался эскадрильи самолетов, висевшей над городом, и искал убежища, то ли он прилетел из графства Уиклоу, чтобы напомнить мне, что я не подтвердил получение Вашей книги, что я и делаю с благодарностью.

К сожалению, я вряд ли могу быть Вам хоть чем-то полезен. Я никогда не пишу рецензий в журналы и газеты и уже очень много лет не читаю романов ни на каком языке. Стало быть, мое суждение о Вашей книге ^{708} ничего не стоит. Иногда я покупаю отдельные книги, но только если знаю автора лично. Тем не менее я возьму с собой Ваш роман, когда поеду через месяц отдыхать. Весьма признателен Вам за то, что Вы мне его прислали.

Вирджиния Вулф ^{709}

Суббота, 2 января

День из тех, что могут служить образцом чего-то в нашей жизни среднего, неприметного. Завтракаем, беседую с миссис Ле Гри ^{710}. Жалуется мне на чудовищный аппетит бельгийцев — любят все жареное на сливочном масле. «Им на все наплевать». Граф, который ужинал с ними на Рождество, покончив со свининой и индейкой, заявил, что съел бы еще одно мясное блюдо. Вот миссис Ле Гри и надеется, что война скоро кончится. Если, говорит, они столько едят в ссылке, сколько ж, интересно знать, съедают у себя дома. Потом мы с Л. ^{711} садимся писать, он кончает рецензию на «Народные сказки», я — рассказ про бедного Эффи, написала страницы четыре; обедаем, читаем газеты, сходимся на том, что нового — ничего. Иду наверх и двадцать минут читаю «Гая Маннеринга» ^{712}, потом выводим Макса на прогулку. На полпути к мосту поворачиваем назад: река поднялась, вода приливает, точно кровь к сердцу. Через пять минут дорога, по которой мы только что прошли, оказалась под водой, глубина — несколько дюймов. Удивительная вещь эти пригороды: самые отвратительные маленькие красные домишки никогда не пустуют, нигде ни одного открытого или не занавешенного окна. Должно быть, люди гордятся своим занавесками, хвастаются ими. В одном из домов занавески из желтого шелка в кружевную полоску. В комнатах, верно, полумрак, пахнет мясом и человеческими особями. Занавески на окнах, надо полагать, признак респектабельности — Софи всегда придерживалась этой точки зрения. Потом — за покупками. Субботним вечером женщины осаждают прилавки, стоят порой в три ряда. Я всегда выбираю пустые магазины, где платишь на полпенса больше. Потом пили чай с медом и сливками, а сейчас Л. печатает на машинке. Весь вечер будем читать, а потом ляжем спать.

Воскресенье, 3 января

Странно, как старые обычаи, казалось бы, давно похороненные, дают себя знать. В Гайд-Парк-Гейт мы всегда воскресным утром чистили столовое серебро ^{713}. Вот и здесь ловлю себя на том, что по воскресеньям не сижу без дела: сегодня печатала, потом прибиралась в комнате и занималась расчетами — на этой неделе очень сложными. У меня три мешочка с мелочью, и я все время перекладываю деньги из одного в другой. Днем ходили на концерт в Куинз-Холл. Отвыкла от музыки, не слушала ее несколько недель и поняла, что патриотизм — низкое чувство. <…> Когда играли гимн, ощущала только одно — полное отсутствие эмоций в зале. Если бы англичане не стыдились в открытую говорить о ватерклозетах и совокуплении, тогда бы они могли испытывать человеческие чувства. А так призыв к сплочению невозможен: у каждого ведь свое пальто, свой меховой воротник. Когда смотрю в подземке на лица себе подобных, начинаю их ненавидеть. Право, сырая красная говядина и серебристая селедка на глаз куда краше.

Понедельник, 4 января.

Не люблю еврейские голоса, не люблю еврейский смех — в противном случае нельзя было бы не воздать Флоре Вулф ^{714} должное: печатает на машинке, владеет стенографией, поет, играет в шахматы, пишет рассказы, которые иной раз у нее берут, и зарабатывает 30 фунтов в неделю секретарем ректора Шотландской церкви в Лондоне. И, владея столь разнообразными искусствами, будет радоваться жизни до глубокой старости, как человек, играющий пятью бильярдными шарами одновременно. <…> После обеда пришел Филип ^{715}, у него четырехдневный отпуск. До смерти устал от солдатской жизни, рассказывал нам истории об армейском идиотизме, в который трудно поверить. На днях они обнаружили дезертира и отдали его под суд, а потом выяснилось, что человека этого не существует. Их полковник говорит: «Джентльмены, я люблю хорошо одетых молодых людей» и избавляется от рекрутов, которые одеваются плохо. Ко всему прочему, фронт в кавалерии больше не нуждается, и они, вполне возможно, так в Колчестере и просидят. Еще один сумрачный, дождливый день. Над головой пролетел аэроплан.

Вторник, 5 января

<…> Работали, как обычно; и, как обычно, шел дождь. После обеда отправились подышать воздухом в Старый олений парк, по отметке на стволе дерева видели, как высоко поднялась вода и как, сломав ограду, на дорожку упало огромное дерево. Вчера кто-то видел, как течением сносит в сторону Теддингтона три трупа. Неужели люди кончают с собой из-за плохой погоды? В «Таймс» странная статья о железнодорожной аварии ^{716}, в ней говорится, что война научила нас относиться к человеческой жизни здраво. Я-то всегда считала, что мы оцениваем нашу жизнь слишком высоко, но никогда не думала, что такое будет написано в «Таймс». Л. отправился в Хэмстед читать первую лекцию в Женской гильдии. Вроде бы не нервничал; сейчас читает. <…> Мясо и рыбу купила на Хай-стрит — дело унизительное, но довольно забавное. Не переношу вида бегающих по магазинам женщин. К покупкам они относятся ужасно серьезно. Потом купила билет в библиотеку и увидела, как все эти жалкие клерки и портнихи, точно сильно потрепанные осы на сильно потрепанных цветах, приникли к иллюстрированным журналам, шуршат страницами. Им хотя бы тепло и сухо, а ведь сегодня опять дождь. Внизу бельгийцы играют с друзьями в карты и говорят, говорят, говорят — а страну их тем временем разносят по частям. А впрочем, что им остается…