В заключении Вы пишите, что я подвергаю опасности свое будущее и Вашу репутацию. О фривольном обращении с текстом наборщика мне уже приходилось говорить Вам в этом письме, а потому я решительно отказываюсь понимать, каким образом издание «Дублинцев» в том виде, в каком находится рукопись сейчас, может восприниматься как вызов общественной морали. Хочется верить в Ваши добрые намерения, когда Вы советуете не настаивать на публикации тех рассказов, которые мне возвращены; более того, я уверен, мое упорство будет воспринято Вами как заблуждение. Но если бы мое искусство было иным, если бы я был художником, а книга — картиной, Вы вряд ли с той же готовностью обвинили бы меня в упрямстве, откажись я замазать некоторые штрихи полотна. Некоторые детали книги могут показаться Вам несущественными, но, убери я их, и «Дублинцы» станут пресными и безвкусными, как яйцо без соли. Да и что вообще останется от книги, если изъять из нее вышеупомянутые или им подобные места? <…>

Станиславу Джойсу

19 августа 1906 года, Рим, Италия

<…> Только что закончил «Дориана Грея». Некоторые главы напоминают Гюисманса: набор ужасов, перечень духов и музыкальных инструментов. Главная идея поразительна. Дориан необычайно красив, он становится порочен, но не стареет. Стареет его портрет. Могу себе представить, какой капитал нажил прокурор Уайльда на этой книге. Не составляет труда читать между строк. Очевидно, Уайльд руководствовался лучшими побуждениями, когда писал свой роман; видимо, он стремился выставить себя на суд света, однако в его книге слишком много вранья и афоризмов. Если бы у него хватило смелости развить аллюзии, его роман только бы выиграл. <…>

Не знаешь ли ты средство от снов? Каждую ночь меня преследуют жуткие кошмары: смерть, трупы, убийства, в которых я принимаю самое деятельное участие. <…>

Я дописал три абзаца к «Несчастному случаю», но не знаю, перепишу ли этот рассказ. Мне хотелось бы также переписать «Посла гонок», но если Грант Ричардс пришлет верстку, оставлю все как есть. Стремление к совершенству — дело не прибыльное. <…>

Станиславу Джойсу

25 сентября 1906 года, Рим, Италия

<…> Я не раз признавался тебе в том, что мне не верится, будто в моих сочинениях есть что-то исключительное, и только иногда, когда я откладываю чью-нибудь книгу, мне кажется, что это не совсем так. Временами, вспоминая об Ирландии, я думаю о том, что был к ней незаслуженно суров. Я совершенно не передал (в «Дублинцах» по крайней мере) всего очарования Дублина, а между тем, с тех пор как я покинул его, мне во всех городах, кроме разве что Парижа, было не по себе. Я не передал его трогательной провинциальности, его гостеприимства, которого более нигде в Европе не встретишь. Я был несправедлив к его красоте, ибо он, на мой взгляд, гораздо красивее всего того, что я видел в Англии, Швейцарии, Франции, Австрии и Италии. И вместе с тем я знаю, что эти рассуждения беспредметны; ведь, перепиши я книгу, как предлагает Грант Ричардс, в «другом ключе» (откуда только он берет эти ничего не значащие словечки!), в моих чернилах вновь заведется тот, кого называют Святым Духом, а извращенный дьявол моей литературной совести вскарабкается на горб моего пера. В конце концов, в «Двух рыцарях» разодетая воскресная толпа, арфист на Килдар-стрит и Ленехэн ^{700} — это и есть Дублин. Шум, поднятый вокруг Горького, объясняется, по-моему, тем, что он был первым представителем своего класса, который вошел в европейскую литературу. Я не претендую на славу Горького — мои цели скромнее. Сам Ибсен как будто бы выступал против шумихи, связанной с «Кукольным домом». Если верить дублинской «Айриш индепендент», он с раздражением сказал одному итальянскому газетчику: «Вам этой пьесы все равно толком не понять, для этого надо было быть в Норвегии, когда в Христиании впервые стали продаваться парижские модные журналы». Вот почему я вечно пристаю к своим родственникам на родине, чтобы они аккуратно высылали мне ирландские газеты или вырезки из них. <…>

Станиславу Джойсу

9 октября 1906 года, Рим, Италия

Дорогой Стэнни, <…> в ответном письме Саймонсу я принял его предложение относительно стихов ^{701} и теперь еще несколько дней буду ждать письма от Гранта Ричардса. Напиши мне, в каком порядке ты бы давал стихотворения. Не обещаю, что послушаюсь тебя, так как к изданию стихов отношусь без интереса. Впрочем, не вижу оснований, чтобы отказываться от их публикации. А ты как считаешь? Кроме того, я был бы рад, если бы они вышли раньше «Дублинцев». По-моему, они обладают определенными достоинствами. <…> Скажи, сохранить ли мне первоначальное название сборника? Мне оно, по правде говоря, не слишком нравится. <…>

Харриет Уивер ^{702}

24 июня 1921 года, Париж, Франция

<…> Дорогая мисс Уивер, <…> из легенд, ходящих обо мне, получилась бы неплохая коллекция. Вот некоторые из них. Моя родня в Дублине считает, что я нажился в Швейцарии во время войны, так как шпионил ^{703} в пользу одной или даже обеих воюющих сторон. Жители Триеста, видя, как я каждый день выхожу на двадцать минут из дома <… > и иду в одном и том же направлении, после чего возвращаюсь обратно (в это время я как раз работал над эпизодом «Навсикая»), распространяли прочно укоренившийся теперь слух о том, что я наркоман. В Дублине (пока не стало известно про «Улисса») холили упорные слухи о том, что я не в состоянии больше писать, что я сломлен и умираю в Нью-Йорке. Один ливерпулец рассказывал мне, что слышал, будто я стал владельцем нескольких кинотеатров в Швейцарии. В Америке бытуют две версии; в соответствии с одной из них я представляю собой нечто среднее между Далай-ламой и сэром Рабиндранатом Тагором. <…>

Говорят также, будто мистер Йейтс в разговоре с мистером Паундом сравнил меня с Диком Свивеллером. Что думают обо мне многочисленные — и бессмысленные — новые знакомые, которых я завел здесь, сказать трудно. Своей привычке обращаться к новым знакомым «Monsieur» я обязан репутацией tous petit bourgeois [254], тогда как другие склонны воспринимать мою обходительность как оскорбление. <…> Одна женщина распустила слух о том, что я крайне ленив и не способен закончить начатое. (Я же подсчитал, что потратил на «Улисса» чуть ли не двадцать тысяч часов.) Мои знакомые в Цюрихе, уверенные в том, что я постепенно схожу с ума, попытались уговорить меня лечь в клинику, в которой некий врач по имени Юнг (швейцарский Шалтай; не путать с венским Болтаем, доктором Фрейдом) забавляется за счет (в самом прямом смысле слова) своих пациентов, помешавшихся на своем здоровье.

Привожу все эти легенды не для того, чтобы говорить о себе, но чтобы продемонстрировать Вам, сколь они абсурдны и противоречивы. На свою беду, я, самый обычный человек, попал в сферу прямо-таки художественного вымысла. Считается, будто я строю из себя этакого Улисса, являясь на самом деле себялюбивым и циничным юным иезуитом. В этом есть доля правды, хотя себялюбие и цинизм не являются определяющими свойствами моей натуры (как, впрочем, и натуры Улисса); просто я уже довольно давно старательно прикидываюсь эгоистом и циником, чтобы оградить от посторонних взглядов свое хрупкое литературное создание. <…>